— Последняя категория — это люди, вынужденные голодать и ютиться в одиночестве в разных трущобах, — ответил Классман. — Тюрьмы. По ночам — станции подземки. Новостройки. Своды мостов Сены.
Керн взглянул на беспрерывный людской поток, протекавший мимо столиков бистро. Прошла девушка, неся на руке большую картонку для шляп. Она улыбнулась Керну. Потом обернулась и бросила на него еще один быстрый взгляд.
— Сколько вам лет? — спросил Классман.
— Двадцать один. Скоро исполнится двадцать два.
— Я так и предполагал. — Классман размешал ложечкой свой кофе. — Моему сыну столько же.
— Он тоже здесь?
— Нет, — ответил Классман. — Он — в Германии.
Керн поднял глаза.
— Насколько я понимаю, это плохо?
— Только не для него.
— Ну, тем лучше.
— Для него было бы хуже, если бы он оказался здесь, — добавил Классман.
— Вот даже как? — Керн с удивлением посмотрел на Классмана.
— Да… Я бы его так избил… В общем, изувечил бы на всю жизнь.
— Что, что?
— Он донес на меня в полицию. Из-за него я и должен был убраться.
— Черт возьми! — вырвалось у Керна.
— Я католик, верующий католик. А сын уже несколько лет был членом одной из этих молодежных партийных организаций. Там их называют «старыми бойцами». Вы, конечно, понимаете, что я не разделял его взглядов, довольно часто спорил с ним. А юноша становился все более дерзким. Однажды он сказал мне приблизительно то же, что говорит унтер-офицер призывнику: чтобы я заткнулся, иначе будет плохо. Посмел мне угрожать, понимаете? Я залепил ему пощечину. Он убежал в бешенстве, заявил на меня в государственную полицию и дал им запротоколировать все мои слова — слово в слово, которыми я ругал их партию. К счастью, у меня там оказался знакомый, который тотчас же предупредил меня по телефону. Я должен был убраться как можно скорее. Уже через час приехала полиция, чтобы забрать меня, и во главе их — мой сын.
— Да, дело нешуточное! — заметил Керн.
Классман кивнул.