Они вернулись в отель. Керн и Рут прошли в комнату Рут.
— Как стало пусто и холодно вокруг, — сказал Керн через минуту. — Кажется, будто весь город вымер…
Вечером они навестили отца Морица. Он уже был прикован к постели и не мог ходить.
— Садитесь, дети! Я уже обо всем знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей собственной судьбой.
Мориц Розенталь знал, что ему больше не встать на ноги. Поэтому он попросил поставить кровать так, чтобы он мог смотреть в окно. Он немногое видел: только ряд домов напротив. Но это тоже было много по сравнению с ничем. Он смотрел на окна домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и они являлись для него олицетворением жизни. Он смотрел на них по утрам, когда они были распахнуты, он видел в них лица людей; он знал и угрюмую девушку, протиравшую стекла, и усталую молодую женщину, неподвижно сидевшую после обеда за распахнутыми портьерами и смотревшую на улицу безучастными глазами; знал он и лысого мужчину с верхнего этажа, который по вечерам занимался гимнастикой перед открытым окном. После обеда он видел свет за спущенными занавесками, видел скользящие тени; видел он вечера, темные, как покинутая пещера, видел и другие вечера, когда свет долго горел. И все это вместе с приглушенным шумом улицы составляло для него внешний мир, которому принадлежали теперь только его мысли, но не его тело. Другой мир — мир воспоминаний — находился у него в комнате, на стенах. Не так давно, когда у него еще были силы, он с помощью горничной, приколол кнопками на стены все фотографии, какие у него сохранились.
Над кроватью висели выцветшие фотографии его семьи: родителей, жены, умершей четыре года назад, внука, погибшего семнадцати лет, невестки, которая прожила только тридцать пять лет, — фотографии всех умерших… И именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже терпеливо ожидал своей смерти.
На противоположной стене висели виды Рейна, крепости, замки и виноградники; между ними — цветные вырезки из журналов: восходы солнца и грозы над Рейном и серия фотографий с разными видами городка Годесберга-на-Рейне.
— Сюда бы повесить еще парочку фотографий из Палестины, — смущенно сказал отец Мориц. — Но мне их негде взять. Но беда невелика — нет так нет.
— Вы долго прожили в Годесберге? — спросила Рут.
— До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала.
— А позднее?
— Больше я там никогда не был.
— Как давно это было, — задумчиво сказала Рут.
— Да, давно. Тебя еще и на свете не было. А мать твоя, наверное, только-только родилась.
«Как странно, — подумала Рут. — В то время, как родилась моя мать, эти фотографии уже служили воспоминаниями для человека, которого я сейчас вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут те же самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни».
В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд.
— Эдит, моя вечная любовь! — приветствовал ее отец Мориц. — Откуда ты?
— С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал в Лондон, а оттуда — в Мексику.
— Значит, ты осталась совсем одна, Эдит?
— Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать.