Вспомнилась и другая фраза, брошенная небрежно по дороге в Лонстон: "Я никого не убивал. Пока", – и слова цыганки на ярмарке: "Вижу кровь на твоей руке. Однажды ты убьешь человека".
Все, что отталкивало ее в нем, все, о чем она старалась забыть, возникало в памяти, связываясь в неопровержимое доказательство: и его ненависть к брату, и некоторое равнодушие и жестокость, и недостаток чуткости, и кровь Мерлинов, текшая в его жилах.
Для Мэри это последнее обстоятельство было самой тяжелой гирей на весах его вины. Яблоко от яблони… Все они одним миром мазаны. Он сдержал клятву: вернулся в "Ямайку", как и обещал утром, и разделался с братом. Она заглянула правде в глаза и ужаснулась. Лучше бы ей было остаться в доме, и он убил бы ее, как их. Он был вором и пришел, как вор, под покровом ночи, а потом скрылся, растворившись во тьме. Она была уверена, что факты, которыми располагала, можно сложить в неопровержимое доказательство его вины. И если она выступит свидетелем, его ничто не спасет. Достаточно пойти к сквайру и сказать: "Я знаю, кто сделал это". И они послушают ее, соберутся вокруг, как свора гончих, почуявших след, и бросятся через Рашифорд и болото Треварта к болоту Дюжины Молодцов. Скорее всего, он спит теперь крепким сном, растянувшись на постели в доме, где родился и он сам, и его брат. А поутру, посвистывая, вскочит себе на лошадь и навсегда уедет из Корнуолла – такой же убийца, как и его отец.
В воображении она слышала мерный прощальный стук копыт. Ее фантазия неожиданно стала явью – на дороге действительно раздался цокот копыт.
Мэри повернула голову, прислушиваясь. Все внутри дрожало, вцепившиеся в накидку руки взмокли.
Всадник приближался. Лошадь шла спокойной, размеренной рысью. Ритмичный перестук копыт звучал в унисон с часто бьющимся сердцем девушки.
Теперь его услышали и другие. Люди, которые стерегли разносчика, начали перешептываться и поглядывать на дорогу, а Ричардс, немного поколебавшись, быстро зашагал к трактиру, чтобы позвать сквайра. Конский топот становился все громче, словно бросая вызов ночи, такой спокойной и молчаливой. И вот из-за поворота показался всадник. Из трактира в сопровождении слуги вышел сквайр.
– Именем короля, остановитесь! – крикнул он. – Я должен знать, что вы делаете ночью на дороге.
Всадник натянул поводья и свернул во двор. Низко опущенный капюшон его черной накидки для верховой езды прикрывал лицо. Тут он откинул капюшон и склонил голову в знак приветствия. В лунном свете заблестел венчик густых белых волос, послышался мягкий приятный голос.
– Мистер Бассет из Норт-Хилла, если не ошибаюсь, – произнес всадник, наклонясь вперед и протягивая сквайру записку. – Вот послание от Мэри Йеллан из трактира "Ямайка". Она просит помочь ей в беде. Но, судя по всему, я опоздал. Вы, конечно, помните меня, мы с вами уже встречались. Я викарий Олтернана.
16
Мэри сидела в одиночестве в гостиной дома викария и смотрела на тлеющий в камине торф. Проспала она долго и чувствовала себя отдохнувшей. Но внутреннего спокойствия, которого так жаждала ее душа, не наступило.
Все были к ней добры, даже слишком добры – она столько времени жила в напряжении, что совсем отвыкла от душевного тепла и участия. Мистер Бассет неуклюже, но добродушно похлопывал ее по спине, как обиженного ребенка, и ласково уговаривал своим грубоватым голосом:
– А теперь вам нужно поспать и постараться ни о чем больше не думать и твердо помнить, что все позади и никогда не повторится. Обещаю, что мы скоро найдем того, кто убил вашу тетю, – и повесим его, предав, разумеется, суду.
Когда же вы немного оправитесь от всех потрясений, которые выпали на вашу долю в последние месяцы, сообщите нам, что вы намерены делать и куда хотели бы отправиться.
Ей было все равно, что они решат, – она готова была покориться их воле. И когда Фрэнсис Дейви предложил ей кров в своем доме, она смиренно согласилась, чувствуя, что вяло произнесенные ею слова признательности могли быть восприняты как неблагодарность. Вновь она испытала унижение от того, что родилась женщиной и что полный упадок ее физических и духовных сил воспринимался как нечто совершенно естественное.
Будь она мужчиной, к ней отнеслись бы куда суровее; в лучшем случае – равнодушно. Возможно, потребовали бы сразу поехать в Бодмин или Лонстон и дать показания, а потом, по окончании следствия, предоставили бы самой позаботиться о себе. И пусть, мол, едет хоть на край света. И она уехала бы, устроилась на какое-нибудь судно, согласилась бы на любую работу. Или пошла бы бродить по дорогам с медяком в кармане, вольная и свободная. Ее же, всячески утешая и успокаивая, как ребенка, поскорее увезли с места происшествия, чтобы она никому не мешала. И вот она сидит в кресле с головной болью и со слезами на глазах.
Викарий сам повез ее в двуколке, а Ричардс сел на его лошадь и довел до конюшни. К счастью, священник обладал редким даром – он знал, когда следовало помолчать. Он ни о чем не спрашивал, не бормотал слов сочувствия, которые были бы бесполезны и напрасны, а быстро домчал ее до Олтернана.
Подъезжая к дому, они услышали, как башенные часы пробили час ночи.
Викарий разбудил свою экономку, жившую в домике напротив, – ту самую женщину, которую Мэри встретила, придя в Олтернан, и попросил ее приготовить для гостьи комнату. Тотчас, без лишних слов и восклицаний она принялась за дело. Принесла из дома чистое и проветренное постельное белье, раздула в камине огонь и согрела перед ним ночную шерстяную рубашку. Мэри медленно разделась и, когда постель была готова, покорно разрешила отвести и уложить себя как ребенка в колыбель.