Она уже готова была закрыть глаза, как чья-то рука обняла ее за плечи и спокойный голос настойчиво произнес: "Выпейте это". У ее постели со стаканом в руке стоял Фрэнсис Дейви и глядел на нее своими белесыми, лишенными всякого выражения глазами.
– Теперь вы заснете, – сказал он, и по горьковатому вкусу напитка она догадалась, что он положил туда какое-то лекарство, понимая, в каком смятении пребывала ее измученная душа.
Последнее, что помнила Мэри, была его рука у нее на лбу и неподвижный взгляд странных глаз, приказывавших забыть обо всем. Подчинившись ему, она заснула.
Было почти четыре часа пополудни, когда Мэри проснулась. Четырнадцать часов сна, как и рассчитывал викарий, сделали свое дело: душевная боль притупилась. Она уже чувствовала, что преодолеет горечь утраты тети Пейшнс и ее отчаяние пройдет. Рассудок подсказывал, что она не должна винить себя.
Она поступила так, как требовала ее совесть, в первую очередь думая о справедливости. Просто ее слабому уму не дано было предвидеть трагических последствий. В этом была ее роковая ошибка. Но сколько бы она теперь себя ни казнила, как бы ни сожалела о совершенной глупости, тетю Пейшнс уже не вернуть.
Так думала она, очнувшись от сна. Потом оделась и спустилась в гостиную. Там горел камин, шторы были опущены. Мэри узнала, что викарий уехал по делам. И тут сердце опять защемило, вновь ее охватило отчаяние: ей начало казаться, что ответственность за случившееся несчастье все же целиком лежит на ней.
Лицо Джема неотступно стояло перед ней – такое, каким сна видела его в последний раз в сером сумеречном свете, – измученное и искаженное. В его глазах и плотно сжатом рте была видна решимость, которой ей не дано было понять. С начала и до конца он оставался для нее загадкой. С того первого утра, когда он появился в баре "Ямайки". Но ей и не хотелось разгадывать до конца эту загадку – Мэри чувствовала, что правда может оказаться слишком горькой. Поддавшись слабости женской натуры, она, вопреки рассудку, позволила себе полюбить его. Мэри ужасало, что она могла так унизиться, так низко пасть. Какая же она оказалась слабая! Куда подевались ее уверенность и стойкость! Вместе с независимостью она потеряла и гордость.
Ей достаточно сказать одно слово викарию, когда тот вернется, передать сообщение сквайру, и тетя Пейшнс будет отмщена. Джем умрет на виселице, как его отец. А она сможет воротиться в Хелфорд в надежде отыскать на родной земле порванные было нити, которые свяжут ее с привычной жизнью.
Поднявшись с кресла, она начала расхаживать по комнате, чувствуя, что немедленно должна принять решение. Но в ту же минуту поняла, что этот ее порыв – жалкая ложь и самообман, попытка успокоить свою совесть, и что она никогда никому ничего не расскажет.
Джему нечего бояться; он был волен уехать, посмеиваясь над глупенькой девушкой и насвистывая свою песенку, забыв и о ней, и о своем брате, и о Боге. А она обречена на долгие годы мук и терзаний и закончит свои дни озлобленной старой девой, которую однажды в жизни поцеловали, а она так и не смогла этого забыть.
Цинизм и сентиментальность – вот две крайности, которых следует избегать.
Не находя себе места, Мэри продолжала расхаживать по комнате. Вдруг ей почудилось, будто Фрэнсис Дейви наблюдает за ней и его холодные глаза пытаются заглянуть ей в душу. Его дух как бы незримо присутствовал в комнате. Девушка представила себе, как он стоит в углу перед мольбертом с кистью в руке и глядит через окно на что-то давно минувшее и забытое.
Рядом с мольбертом стояли повернутые к стене полотна. Мэри принялась с любопытством рассматривать их. На одном был изображен интерьер церкви – вероятно, его церкви, – каким он выглядит в летние сумерки: освещен был лишь купол и своды арок, странный зеленоватый отсвет лежал на них.
Неожиданный и непонятный свет этот так поразил Мэри, что, отставив было картину, она вновь вернулась к ней и посмотрела еще раз.
Возможно, этот зеленый отблеск был характерной особенностью церкви в Олтернане, и художник лишь точно передал его. Тем не менее в нем было что-то призрачное и жутковатое. Мэри подумала, что, будь у нее свой дом, она не захотела бы повесить такую картину на стене.
Выразить словами то, что так смущало ее в этой картине, она бы не смогла, но ей показалось, что какой-то не признающий церкви, враждебный дух пробрался в храм и это его тень лежит на всем. Мэри взглянула на другие картины – везде та же зловещая зеленая тень. Даже отлично написанный пейзаж, где была изображена пустошь у холма Браун-Вилли в весенний день с высоко плывущими над вершиной облаками, был омрачен этим льющимся откуда-то зеленым светом. Да и в нарочито подчеркнутых контурах облаков было что-то странное и давящее.
Тут Мэри впервые задумалась: может быть, все дело в его аномалии, в том, что он альбинос? От этого он все видит и воспринимает искаженно.
Возможно, этим-то все объяснялось. И все же Мэри не могла избавиться от неприятного чувства. Она собрала холсты и поставила их на место, лицом к стене. Потом еще раз оглядела комнату. В ней не было ничего примечательного – скудная обстановка: ни книг, ни безделушек. Даже письменный стол был пуст, словно им вовсе не пользовались. Она провела рукой по крышке, подумав, пишет ли за ним свои проповеди Фрэнсис Дейви. Потом, неожиданно для себя, сделала нечто невероятное – выдвинула узкий ящик. Он тоже был пуст.
Устыдившись своего поступка, Мэри хотела тотчас задвинуть его, как вдруг заметила, что угол листа бумаги, которым он был застелен, отогнут. На оборотной стороне виднелся какой-то набросок. Мэри вытащила лист и взглянула на него. Там опять была нарисована церковь, но на сей раз на скамьях сидели прихожане, а на кафедре стоял сам викарий. Сначала она не заметила в рисунке ничего необычного. Выбор сюжета был вполне естественен для викария, умевшего рисовать. Но тут она вгляделась повнимательнее.
Это был вовсе не рисунок, а карикатура, гротескная и злая. Прихожане были одеты в свое лучшее воскресное платье. Но у них были… бараньи головы.