Под розами

И приходилось остаток вечера маяться с ним вдвоем. Мне очень хотелось сказать: “А что бы тебе, тупица, самому не пойти наверх вместо Клер. Нет чтобы раз в жизни оторвать задницу от стула и заняться своими отпрысками. Я был бы совсем не против. Между прочим, я пришел ради того, чтоб сестру повидать, представь себе. А не ради твоей говенной морды и дебильных разговоров”.

Не знаю, что этот чувак себе думал про мальчишники, но стоило Клер выйти из комнаты, как все немедленно сыпалось: он начинал отпускать кабацкие шуточки по поводу новостей или пытал меня на темы, которые мне до лампочки – про всякие самоделки или недвижимость, про барбекю, чемпионат Франции по футболу, “Звездные войны”, последний эпизод “Ко-Ланты”[21] и черт знает что еще, и вываливал мне на голову анекдоты из “Раздевалки”[22], обычно сальные и даже мизогинные. Я каждый раз собирался уйти пораньше, выдумать какой-нибудь предлог, я чуваками вроде него и на службе был сыт по горло, но, как правило, осаживал себя: “А вдруг Клер спустится?” Да и вино всегда было хорошее, надо признать. Не то чтобы Стефан – большой знаток. Но он из той породы людей, что истово следуют советам экспертов, которых другие эксперты признали лучшими. И так со всем. С любой самой ничтожной покупкой. С любым самым пустячным выбором, включая выбор фильма или сериала. Даже с голосованием, насколько я знаю. Всегда и во всем полагался на специалистов, тестировщиков, авторитетное мнение. Сравнивал оценки. Рейтинговал рейтинги. И, выбрав, получал удовлетворение, потому что, согласно статистике, должен был его получить. Ты ему говоришь: “Эх, отличное вино”, а он отвечает: “Конечно, оно получило пять звезд на таком-то сайте, которому дали пять звезд пятизвездочные оценщики”. И при этом ты вовсе не уверен, что это красное за тридцать тугриков пузырь ему в самом деле нравится, – ему лично, исключительно с точки зрения его вкусовых рецепторов.

Когда я вернулся в гостиную с бутылкой лангедокского вина, которое никто сроду не внесет ни в один рейтинг, из тех вин, которые ни на что не притязают и в этом смысле оправдывают ожидания, Поль рассматривал фотоальбом. Время от времени показывал Клер какой-нибудь снимок, и она улыбалась.

– Ни фига себе! – произнес я. – Не думал, что такое увижу, пока жив.

– Что именно? – спросил Поль, не поднимая головы от фото.

– Ну, думал, тебя тошнит от ностальгии. От следов прошлого. От всего, что тебя тянет назад.

– Старею, наверное. Смягчаюсь. В конце и вовсе растекусь, сепией горсти полны[23].

– Ну-ну… Тебе еще не скоро, – успокоила его Клер. – Издалека заходишь.

Поль поднял глаза. На миг я готов был поклясться, что он едва сдерживает слезы.

– Нет, я не шучу, – продолжал он. – Так странно, правда. На меня вдруг что-то нашло, разом. Я сам удивился. С какого-то времени прошлое стало мне дорого. Песни, актеры, места – все, что связано с детством или юностью. И не только те, что мне тогда нравились. Нет. То же самое с вещами, которые я терпеть не мог. Или думал, что терпеть не могу. Запусти мне сейчас какие-то песни, и я чуть ли не реву. А в свое время, черт его знает, считал их старьем. Низкопробными шлягерами. Поставь мне старую мелодию Вероник Сансон, и я буду хлюпать носом. А помнишь, Клер, как я на дух ее не переносил? Или Ив Монтан: помнишь, как он меня бесил? Ведь даже в “Сезаре и Розали”. Даже в “Дикаре”. Я его вечно передразнивал. А теперь он меня трогает, ты не представляешь как. Да и все из того времени. Пикколи и все прочие. Уж не говорю про Девера[24]. Ну и актрисы, конечно. Роми. Марлен Жобер. Фанни Ардан. А ведь в свое время эта Фанни Ардан мне не слишком нравилась. Даже у Трюффо. И так со всем. С вещами вроде старых теннисных ракеток. С кассетами BASF. Плеерами. Старыми пленочными фотоаппаратами, знаете, такими, с гармошкой. Со старыми проездными билетами. Умиляюсь проездному, как дебил. Или старому “пежо” в каком-нибудь фильме. С парнями в бежевых плащах и вечным окурком в углу рта. С крутыми яйцами на барной стойке. С телефонными кабинами в кафе. Когда-то мне от этого всего блевать хотелось. Это уже не наш мир, это мир родителей. Для меня это все было замшелым. Дубовым. А теперь, как видишь, смотрю на фото и, да, впадаю в ностальгию. Откуда что берется? Знаешь, Антуан, я был не слишком-то счастливым. Не особо счастливым ребенком. Во всяком случае, себя я таким не помню. Конечно, были какие-то моменты счастья, кто же спорит. Но когда вспоминаешь, это не главное чувство, совсем не главное. Я даже не про переходный возраст. Быть может, это несправедливо, я знаю. Знаю, что мне все видится искаженным, преувеличенным. Знаю, что ты именно так и думаешь. И еще, что это не повод становиться таким мудаком. Что это ничего не объясняет и не оправдывает. Но это так. И, как видишь, смотрю теперь на фотографии, и у меня сердце сжимается. Не как от боли, нет. От нежности сжимается. Не думай, что я опять себя жалею. Пускаю слезу над собственной судьбой. Нет, меня трогает все остальное. Пейзажи. Люди. Клер. Ты – младенец, ребенок, подросток. Дедушка. Бабушка. Мама. Папа, вот тут он с усами. Нет, ты погляди на эту физиономию, какой моложавый! С ума сойти, правда? Вдруг видишь, какие они тогда были молодые. Черт, ты пойми, я когда такое вижу, то сознаю, что я из старого мира, отжившего. В этом вся разница между нами. Всего-то лет шесть. А может, дело в характере. Во внутреннем устройстве. Ты – ты мужик из нового мира, как говорится. А я торможу всеми четырьмя копытами. Интернет терпеть не могу. Соцсети терпеть не могу. Нынешние споры терпеть не могу. Слушаю теперь одно старье. Перечитываю старые книжки. С кино-то все иначе, само собой, я в нем варюсь, но все остальное… Я прилип к прошлому.

Поль умолк, и повисла длинная патетическая пауза. По-моему, так всегда делают после такого монолога. Старый режиссерский трюк. Затасканный. Истрепанный до нитки.

– Окей, бумер, – отозвался я. – На самом деле ты просто становишься старым мудаком. Дрейфуешь в реакционеры. Раньше было лучше, а сейчас я ничего не понимаю.

– Наверное… Все возможно. Или это вообще ни при чем. Я и сам не пойму. Знаете, в последние год-два я часто здесь бываю.

– Здесь? В нашем доме? – Клер сделала вид, что удивилась.

Я прекрасно знал, что она в курсе. Мама ей говорила, что Поль в последнее время несколько раз ее навещал. А она рассказала мне, в тачке, пока мы ехали на кладбище.

– Нет, – соврал Поль. – Здесь. В этом городе. Ставлю машину на опушке леса. Или у коллежа. Или на углу улицы.

– И что делаешь?

– Ничего. Хожу, смотрю. И, шут его знает, вдруг начинаю улыбаться, просто так, без всякой причины. Иду вдоль домов. Смотрю на эти садики. На разбросанные игрушки. На собак. Цветники. Барбекю. На столы для пинг-понга. На трехколесные велосипеды. Улыбаюсь, и у меня комок в горле. Не тот комок, что не дает дышать или вгоняет в ярость. Нет. Просто маленькая тяжесть, довольно приятная, в принципе. Комочек ностальгии, угу. Раньше было прямо как осколками по сердцу. А теперь что-то нежное. Хорошее. Ой… ты посмотри, какая фотка! Ну и свитер, зашибись! А уж стрижка у тебя!

– Слушай, кто бы говорил… Ты рубашку свою видишь?

В итоге мы устроились на диване втроем. Мы с Клер по бокам, Поль посередке. Он переворачивал страницы, а она так на него смотрела, как будто его маленький спич ее растрогал. Как будто она купилась на все эти штучки про прошлое и про нежность, которая его теперь обуяла. Не понимаю, как она может принимать этот балаган за чистую монету. Как может хоть на секунду поверить в его искренность. И потом, даже если он думает хоть малую толику из того, что вывалил, разве это что-то меняет? Разве это может загладить зло, какое он причинил? Как это может загладить что бы то ни было?