Когда же такое было, чтобы мать замечталась, подумал я. В детстве мне иногда случалось ее застать в минуту задумчивости, но она тут же стыдливо спохватывалась, как будто это было что-то предосудительное – на миг оторваться от дел, уйти в себя. И сразу опять начинала драить что-нибудь и без того чистое, искала, что бы заштопать, кому бы позвонить, справиться о здоровье дальней тетки, троюродной кузины или соседки. Ей всегда нужно было о ком-то заботиться, иметь поводы для беспокойства, отдавать кому-то свою энергию, свои мысли и большую часть времени. Уделять их самой себе выглядело в ее глазах баловством, и я иногда спрашивал себя: а может, она права? Сколько мы тратим времени, прислушиваясь к себе, анализируя свое недовольство, разбирая по косточкам мотивы своей фрустрации. Все теперь только и говорят, что о личностном развитии, самоутверждении и психоанализе. А с другой стороны, мы констатируем, как бы случайно, что нам трудно общаться, принять другого, согласиться, что у кого-то могут быть иные взгляды и иной образ жизни. Этот нарциссический индивидуализм захватил теперь и сферу политики, а ведь она должна быть главным средоточием коллективного. Мы и тут не желаем выйти за рамки своего “я”. Не желаем иметь никаких представителей, полагаться на кого-то, если его мнение по любому вопросу хоть чуточку отличается от нашего. Не желаем слушать, если кто-то хотя бы намекнет, что думает не так, как мы, или позволит себе крошечный нюанс, самое ничтожное возражение. Мы больше не способны к консенсусу, к компромиссу. И сетевые алгоритмы, благослови их господь, зорко нас от них берегут. Аминь.
Я думал обо всем этом, и, разумеется, это не имело никакого отношения к матери, сидящей перед включенным просто так телевизором. Как всегда, не удержался, пустился в разглагольствования, в теоретизирование, соорудил очередное туманное рассуждение, из тех, что срочно куда-нибудь записывал. Бывало, они даже казались мне блестящими, меня до того слепила собственная чушь, что я спешил немедленно вылить ее на головы современникам с большого экрана, с театральных подмостков или по ходу интервью.
– Послушай, я скоро. У меня встреча с директором Театра де л’Аваланш[29] по поводу новой пьесы. Ты не забыла про вторник?
– А? Ну да, конечно… Только скажи еще раз, что такое будет во вторник?
– На море поедем.
– Что?
– Шучу. Повезу тебя в клинику на обследование. Заеду за тобой около одиннадцати.
– А, да, верно.
– Но ты не против?
– Чего?
– Чтобы я свозил тебя на море.
– Наверное. Так давно это было. Ты же знаешь, отец море никогда особо не любил. Предпочитал горы. Или деревню. Но я не хочу тебя затруднять. Ты такой милый, что занимаешься моими врачебными делами…
Я улыбнулся: меня удостоили прилагательного “милый”. Представил, какая была бы физиономия у Антуана, если бы он это слышал. И еще эти “врачебные дела”. Вечная ее манера преуменьшать, если речь заходит о ней самой. Я поцеловал ее в лоб. Она вздрогнула, замахала на меня руками, как будто соприкосновение моих губ с ее черепом – самая что ни на есть противная вещь.
– Ты справишься? – спросил я. – Хочешь, схожу за продуктами, пока я тут?
– Даже не думай. У меня есть на обед рубленый бифштекс и банка фасоли. А вечером сделаю себе гренки с маслом и кофе с цикорием.
Ну вот, подумал я, такая у нее теперь будет жизнь: рубленый бифштекс со стручковой фасолью да гренки с маслом, в одиночку, на первом этаже. Спать, наверное, будет теперь на диване. А мыться в душе, который отец два года назад предусмотрительно устроил в чулане, зная, что больные суставы в один прекрасный день не позволят им подниматься на второй этаж.
– Ты бы пошла прогулялась немножко, а? Выйди на улицу. Погрейся на солнышке. На людей посмотри. Ты же целыми днями дома сидишь… В любом случае на уикенд приедут Клер с Антуаном. А мы с тобой встретимся во вторник, поедем на обследование.
– Да-да. Хватит вокруг меня суетиться. У тебя и так есть о чем подумать, со всеми твоими фильмами, пьесами, планами всякими. А главное, с отцом… Кстати, знаешь, как раз про отца. Я тебе хотела сказать одну вещь…
Она на миг запнулась. Я сперва подумал, что больше она ничего не скажет. Ее взгляд опять затерялся где-то вдали, за экраном, на котором некий тип с полным ртом сияющих зубов сообщал девице с львиной гривой, что он ее брат. Кажется, сколько-то эпизодов назад я видел, как они целовались взасос…
– У вас с ним с самого начала не заладилось, – наконец заговорила мать. – Тебе не нравилось, когда он брал тебя на руки. Когда он к тебе подходил, ты начинал плакать. Отталкивал его. Не реагировал, когда он с тобой заговаривал. С Клер все было так просто. Такой легкий ребенок. Для меня, конечно, но и для него тоже. И с Антуаном то же самое, тебе уже исполнилось шесть. Он при виде отца улыбался, у него глаза загорались. А ты – нет. И когда ты немножко подрос, ничего не изменилось. Отец уже не знал, с какого боку к тебе подойти. Ты ни за что не хотел с ним оставаться. Не желал, чтобы он тебе почитал. Помог делать уроки. Поиграл с тобой в мяч или научил кататься на велосипеде. Едва он начинал с тобой заниматься, ты требовал меня и впадал в истерику, мы никак не могли понять почему. Вечные капризы. Из-за еды. Или одежды, если он тебя одевал. Потому что трава на улице сырая. Или ты что-то требовал в супермаркете. У него никак не получалось тебя успокоить. Ты же знаешь, каковы мужчины. Ноль терпения. А дальше все пошло еще хуже. Ты стал большим мальчиком, потом юношей, и у тебя была манера глядеть на него свысока. Ему казалось, что ты его судишь. Презираешь его. Но, знаешь, он уже тогда гордился тобой. Говорил себе, что ты мальчик умный, воспитанный, и хоть пока ничего путного из тебя не выходит, со временем все изменится, однажды тебе все это пригодится, приведет туда, куда он не мог бы привести тебя сам. Он просто надеялся, что ты не собьешься с пути.
ebooksa