Я спросила:
– А почему нужно обязательно рассказывать большую и ужасную тайну?
– Еще страшнее было бы, – продолжала мать Бонни, – если бы она оказалась права и смогла это как-нибудь доказать. И постоянно доказывала бы нам, что она – наша дочь Бонни – обречена снова и снова проживать одну и ту же неделю. А мы были бы обречены проживать эту неделю вместе с ней и ничего не смогли бы поделать. Память стала бы нашим проклятием, забвение – спасением, или наоборот, а может, и то и другое.
– Ужасно жить с осознанием всего этого, – поддержал ее супруг.
– Мы не можем и не хотим ей верить, – сказали они.
Я проводила их до двери. Они оставили свой номер телефона и попросили позвонить, если я что-нибудь узнаю. Они также сказали, что я могу оставаться в квартире столько, сколько захочу. Я открыла рот, чтобы поблагодарить их, но тут отец Бонни сказал:
– Ах да, вам же теперь придется платить арендную плату в отсутствие Бонни… – и тут он назвал такую сумму, которую было бы уместнее написать на листке бумаги и тихонько положить его на стол. Но нет. Он произнес эту сумму вслух.
Я стояла, вытянувшись в струнку, так что мой череп, казалось, в любую минуту мог отделиться от позвоночника, и улыбалась, как медалист на пьедестале.
– Разумеется. Спасибо вам. – Я до сих пор прикрывалась плащом Бонни, как будто это было маленькое платье без бретелек на бумажной кукле, только в отличие от бумажной куклы, у меня была еще и тыльная часть. В среде, к которой принадлежали родители Бонни, можно признаваться в том, что ты далек от совершенства, но никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя смущаться. Когда я показывала им, где находятся наши спальни, я пятилась назад, двигаясь легко и плавно, как стюардесса.
Как только они отошли на достаточное расстояние, я захлопнула дверь и тяжело рухнула в кресло. Плата за квартиру, которая, кстати, принадлежала им, была просто немыслимой. И разумеется, пойти мне больше было некуда. Как насчет того, чтобы уменьшиться в размерах и стать крошечной, как фасолинка? Вот было бы здорово – стать такой же маленькой, сухой и твердой, скатиться с ложки или вилки, так, чтобы о тебе забыли на год или, может, на два. Но даже в качестве фасолины у меня было будущее. Я все еще могла вернуться к жизни или подобию жизни, когда пройдет достаточно времени и не останется уже больше того дерьма, с которым мне придется разбираться. Может, через девять или десять лет.
Бахрома на кушетке внизу зашевелилась. Бонни высунула из-под кушетки голову, а затем и сама выползла оттуда. Я обрадовалась, что первой появилась именно ее голова, а не рука или нога, и мне не пришлось кричать от ужаса.
Она взобралась на кушетку и откашлялась.
– А тебе не откажешь в изобретательности, малышка.
– Тебе тоже, – сказала я виноватым голосом, вспоминая тот дурацкий разговор в баре.
– Я поступила неразумно, – сказала она. – Я должна была понять, что не стоило приходить к родителям. Это было пустой тратой времени. – Она рассмеялась. – Если такое вообще возможно. Они пытались сделать мой последний день невероятно скучным. Пришлось потихоньку улизнуть из их дома ночью. Я пришла сюда и легла спать под кушетку, потому что мне казалось, что здесь я буду в безопасности. И я оказалась права.
– Обычно я так не вру.
Она пожала плечами.
– Ври сколько угодно. Ври по-крупному. Знаешь, все это не имеет значения.
Это был самый странный разговор, какой у нас только был с Бонни.
– Они меня напугали. Твои родители – та еще штучка. То есть надо было бы сказать "штучки"? Но нет. Они вдвоем – это одна штучка. – И странной в этот момент была не только Бонни. Я не отставала от нее.