Бармен вначале пытался дождаться, когда мы сами уйдем. Наша компашка уже в печенках у него сидела, но подходить к нам он не решался. Наши лица раскраснелись, а глаза воспалились, а исходившая от нас аура, или флюиды, или энергия была подобна раскаленным докрасна углям. Которые сначала разгорались яростным пламенем, а затем тускнели и становились черными.
И хотя бармен отличался поистине могучим телосложением, он нес на себе все это великолепие мускулов как старушка, пытающаяся утащить сразу много мешков с покупками. Он вздыхал и стоял, прислонившись к барной стойке, а мы попросту игнорировали его.
Филлида тщательными и уверенными штрихами делала наброски на салфетках. Со стороны она производила впечатление настоящей художницы, особенно если не видеть результата ее творчества.
– Нам нужна очень длинная рукоятка, – сказала она. – В качестве рычага. – На салфетке Филлида нарисовала саму себя: тело из палочек, небрежные каракули волос, похожие на стог черного сена – она стояла на пляже и держала в руке громадную вилку. На зубьях вилки Филлида нарисовала еще восемь человечков из палочек, которых она безжалостно швыряла в волны.
– Та-дам! – Она подвинула к нам салфетку. – Вилка-утопилка! Все, что вам нужно, чтобы за раз утопить больше одного мужика. Максимальная производительность – восемь мерзавцев. Совсем не обязательно использовать все зубья. Но жаль, если они будут пропадать без дела.
– Твою мать, дайте сразу
Мы загоготали, кое-кто даже попытался подражать зловещему хохоту ведьм, ведь так было еще веселее, и чем дольше продолжался этот гогот, тем сильнее росла наша уверенность, что именно так и нужно смеяться: не потому, что нам радостно и светло на душе, а потому что мы были прожженными стервами, так что почему бы нам не посмеяться, почему не признать, что на свете все неоднозначно, почему бы не найти приемлемый для социума способ дать волю своему гневу?
Когда же бармен, наконец-то, выставил нас, и мы сгрудились все вместе на тротуаре, чувство неловкости вернулось. Как будто чары спали, а наши лица начали оплывать, словно свечи. Яд восторга испарился, осталась одна отрава, которая пропитала нас всех насквозь. Большинству из нас завтра нужно было идти на работу или на учебу, и, что самое ужасное, завтрашний день уже, по сути, стал днем сегодняшним.
Бонни единственная была чем-то встревожена. Именинница, обладательница пугающих, похожих на голубые льдинки волчьих глаз. Она предпочитала сдержанность и изысканность во всем, кроме ресниц, их она красила в густой черный цвет и старательно расчесывала. Каждый день каждую ресничку, иначе не получилось бы добиться такого эффекта. Она всегда подолгу торчала в ванной – там освещение было лучше всего.
– Прости, Бонни, – сказала я.
– Под конец стало совсем отстойно, – сказала Нина. – Извините, это я во всем виновата!
– Нет, да, прости, кажется, я переборщила! – нечто подобное сказала каждая из нас.
– Черт, мой кошелек! – воскликнула Девон и бросилась обратно в бар.
Между тем никто из нас не сказал: "Ха-ха! Разве не ужасно, что все мы подвергаемся изнасилованиям, домогательствам, надругательствам, харассменту, эмоциональному психосексуальному эквиваленту попыток залезть своими грубыми ручищами вам в мозг, надеть его себе на ладонь как бейсбольную перчатку или как куклу и помыкать нами, что регулярно проделывают наши парни, а также прочим бесчисленным кошмарам, которые происходят со столькими, столькими, столькими, столькими, столькими из нас, а мы даже не можем свободно говорить об этом так, чтобы потом нам не приходилось извиняться за наши слова?"
Не то чтобы в тот вечер я наговорила полным-полно всякой ерунды, но, разумеется, мне тоже пришлось извиняться. Потому что, хоть Бонни и улыбалась и, по ее словам, совершенно не смутилась тому, что празднование ее дня рождения вылилось в обмен мрачными историями, высказываниями ужасных мужененавистнических теорий, а также полным безнадежности смехом, мы понимали,
– …что посеешь, то и пожнешь, – сказала Бонни. – Строго между нами. Я не хочу говорить это остальным, и, конечно, я отношусь с пониманием ко всему, через что им пришлось пройти, но ведь важно еще и то, что в какой-то момент нужно принять решение и больше не вести себя как жертва. Да, необходимо помнить и рассказывать о тех несчастьях, которые с тобой произошли, это важно… для исцеления или чего-то в этом роде. Но нельзя продолжать жить по-старому и надеяться, что из этого может получиться что-то новое.
Мы шли домой вместе. Я решила не отвечать. Затевать спор с Бонни – это все равно что… ну, представьте, что вы долго голодали, и вдруг перед вами появился длинный-предлинный стол, весь заставленный пирожными. Но если вы откусите кусочек хотя бы от одного из них, то затем вам придется съесть все эти дурацкие пирожные до одного.
Так было и с Бонни. Она совершенно не менялась. Была ужасно предсказуемой. Такое определение нельзя счесть комплиментом на свой счет, однако нам приятно бывает думать в подобном ключе о других.
К тому же Бонни могла быть замечательной подругой в классическом смысле этого слова. Когда у меня были тяжелые времена, она пригласила меня жить с ней в ее огромной квартире, хотя совсем не нуждалась в соседке, ведь она брала с меня только крошечную долю от арендной платы. В благодарность за ее щедрость я вообще не обсуждала с ней свои трудности.
На улице было шумно: много баров, много людей вокруг них, поэтому можно было сказать, что здесь небезопасно, но это ощущение угрозы казалось слишком разбавленным и рассредоточенным. Было такое чувство, словно в квартале устроили парад по случаю Хэллоуина, где все пытаются натянуть на свою душу различные личины: слюнявых вонючих оборотней, обрюзгших страдающих провалами памяти призраков, вампиров, хладнокровно замышляющих хлебнуть твоей кровушки.