Две головы. Пшеничные волосы и медовые. И только одно лицо, с которого строго смотрят синие глаза. Живые. Клара поднимает руку из черной лужи, в которой утонуло лицо Марии, и хватает меня за щиколотку. Мне так плохо, что я даже не могу пошевелиться. Клара открывает рот и пытается что‑то сказать. На ее губах надувается темный пузырь и лопается без единого звука. Хватка слабеет.
Едва почувствовав это, я бросаюсь прочь со всех ног.
Дневник Касеньки, 1924 год
Я надеялась, что мне не придется возвращаться под кров «Блаженной Иоанны» после летних каникул. Общественная гимназия в родном воеводстве вполне соответствует моим планам на будущее. К тому же за лето мне стало гораздо лучше. Видишь, дневник, я написала уже целых три предложения подряд. Ну и кто здесь не в своем уме?
Все это замечательно. Я бы и правда совсем не вернулась, но есть две вещи, на которые я не могу закрыть глаза. Мой дедушка очень расстроится, если узнает правду о том, как я «дружу» с одноклассницами. О том, что Дана сделала с паном Бусинкой. Я попыталась объяснить, что хочу проводить больше времени дома, но дедушка считает, что здесь я не получу должного образования. Да и жалко денег, которые он успел заплатить за мою учебу. Я все это понимаю. Я потерплю.
А про своего крыса я сказала, что он убежал. Дедушка предлагал мне завести кролика. Бедный, он так ничего и не понял. Я не стала объяснять.
И еще одна причина, по которой мне все же следует доучиться в пансионе, – это моя мама. Она так и не захотела являться мне в доме своего отца. Я не понимаю, в чем дело, – здесь все ее вещи, здесь ее детство и юность. Но почему‑то она появляется только там, где проходит юность моя. И я… я еще не готова отпустить память о ней. Мне слишком хорошо, когда ее невесомая рука касается моих волос.
* * *Магда повела себя необычно. Сначала отворачивалась от меня, но сегодня вечером подсела на мою кровать и расплакалась.
– Теперь мы обе круглые сироты, – всхлипывала она, но на расспросы, что же случилось с ее мамой, только мотала кудрявой головой.
Я не стала настаивать. В конце концов, само ее теплое отношение для меня гораздо важнее, чем знание секретов. Пусть молчит, если так хочет. Пусть только верит мне хоть немного.
* * *Мне неприятны наши вечера, как проводит их Дана. Раньше в них было хоть что‑то светлое – каждая встреча с духами заканчивалась тем, что они, успокоенные, покидали землю и отправлялись на Небо. Я так чувствовала. Только мама оставалась за моим плечом и шептала слова утешения мне на ухо. Теперь все иначе.
Теперь мы не начинаем, пока не очерчен меловой круг. Скрытый мир стал враждебней, злей, но только потому, что Дана искала силы. И сила приходила к ней. Я чувствую это, как будто Данута становится все больше, занимает больше места, вдыхает больше воздуха, чем остальные.
Она говорит, что духи могут исполнить любое желание, только если правильно угадать цену их помощи. И что больше всего они любят теплую кровь. Любят, чтобы кровь не давалась просто так, чтобы жертва сопровождалась болью, мучениями. Иначе она яйца выеденного не стоит. Остальные боятся ее и верят. Или только боятся. Никто не забыл, как она заставила сестру Беату упасть с лестницы.
Вот только я уверена – то не неприкаянные души, а настоящие демоны приходят по ее зову. Дане не нравится это слово, будто оно оскорбляет ее благие намерения, но ведь все это ложь, ложь!
Все, чего она хочет, все, о чем ее нечестивые молитвы, – это власть над людьми, способность сминать их пальцами, как хлебный мякиш. Внушать, заставлять. Для чего все это? Неужели это все потому, что ее (далее строка зачеркнута).
Я не верю, что остальным нужно то же самое. Просто они помнят, что может статься с теми, кто противостоит Дане, и не хотят оказаться в стане проигравших. Или им нравится думать, что они как‑то мстят миру вокруг.
Магда поет как ангел, пока мы танцуем, кружимся, дышим в такт, чтобы демоны обратили на нас внимание.
Густые струи черного тумана тянутся к Дане из пространства и оседают в груди, хоть внешне это незаметно. Опять я вижу то, чего нет.
Но если всего этого не существует, если все это только в моей больной голове, на внутренней стороне век, то в какой же омут затягивает меня с каждым звуком, с каждым ударом, с каждым вздохом, с каждым…
Я слышу стук – и тону.
