Тогда пан Пеньковский вызвал в кабинет процедурную сестру и вручил ей планшетку с таблицей, которую необходимо было заполнить моими данными.
Следующий час мне измеряли температуру, считали пульс, проверяли реакцию зрачка на свет, заставляли стоять с вытянутыми перед грудью руками и выполнять команды, точно дрессированная собачка. Меня это даже не возмущало. Видимо, в здоровом человеке должно быть что‑то от этой самой собачки. Например, умение не огрызаться.
В какой‑то момент я отрываюсь от созерцания собственных вытянутых пальцев – хорошо бы они совсем не дрожали – и замечаю отражение в крошечном зеркальце над рукомойником в углу процедурного кабинета. Я уже несколько месяцев не смотрелась в зеркала.
Лучше бы я этого и впредь не делала. Мои щеки ввалились, а веки, напротив, опухли, стали какими‑то чужими, будто пришитыми с чужого лица. Под глазами залегли густые синюшные тени, а губы совсем бескровные. Краше в гроб кладут, как говорила моя нянечка из детства. Я отвлеклась и прослушала следующую команду медсестры, за что удостоилась недовольного окрика.
Соберись! Не важно, как я выгляжу. Это все препараты, от которых мир становится податливым и липким, как подтаявшее мороженое; это дрянная кормежка и отсутствие солнца. Это все дом скорби, он поставил на меня свою печать. Но все изменится, как только я выйду отсюда.
И все же тщеславие запускает коготки мне под кожу – мои волосы, они не лежат аккуратными локонами, как бы я их ни расчесывала. Они соломенно-сухие и торчат многоногим паучьим комом.
Когда все процедуры позади, я учтиво прошу медсестру:
– Пани, пожалуйста, нельзя ли мне остричься?
Она отрывается от таблицы и смотрит на меня с сердитым прищуром:
– Чтобы ваша многоуважаемая маменька закатила очередной скандал? Пф, и не мечтай! Ходи теперь как есть, принцесса, – последнее слово летит мне в лицо не хуже плевка.
Можно было бы уйти, проглотив обиду, но я ведь разумный человек – пан Пеньковский это подтвердил! – а разумный человек всегда найдет способ договориться с другим. Поэтому я улыбаюсь ей, как модистке в ателье, и спокойно объясняю, что могла бы оставить длину, если бы по-прежнему не выходила из комнаты.
– А теперь, – как можно вежливей втолковываю я, – когда я буду есть и гулять в обществе других пациенток, мой вид может их расстроить и встревожить. Вы ведь этого тоже не хотите? И не обязательно стричь под корень. Оставим часть, и тогда не будет никакого скандала.
Процедурная сестра недоверчиво щурится и постукивает химическим карандашом о планшетку. Наконец она принимает какое‑то решение.
– Жди здесь, – бросает она. – И чтобы без глупостей! А не то…
За ней закрывается дверь, а я блаженно прикрываю глаза. Выдыхаю. Я справилась. Я говорила как совершенно нормальная и разумная молодая женщина. Меня услышали, мне поверили. Это самое прекрасное чувство на свете – сразу после горячего чая и папиросы.
До меня доносится звук открывающейся двери. Я не успеваю удивиться тому, как быстро вернулась медсестра с ножницами – если она, конечно, отправилась именно за ними. Но в процедурный кабинет так никто и не заходит. Дверь остается приоткрытой, я вижу только пальцы на дверном косяке – они в толстой резиновой перчатке. Если это уборщица, то почему она стоит на пороге?
Не встаю с табурета – я обещала сидеть на месте, если хочу, чтобы меня подстригли. Вместо этого я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть фигуру за дверью в маленькое зеркальце над рукомойником.
Вижу серую робу и фартук поверх него; ни то ни другое не блещет чистотой. Но выше груди ничего не видно. Точно почуяв мой интерес, рука палец за пальцем отлипает от косяка и исчезает. Дверь мучительно медленно закрывается.
Не понимаю отчего, но этот эпизод приводит меня в волнение. Мне хочется выскочить в коридор и догнать женщину, которая была за дверью. Но я не могу даже по кабинету пройтись без риска быть пойманной и наказанной. Я дрессированная собачка, которой даже тявкнуть нельзя.
Минуты, как назло, еле ползут. В коридоре смеются, переговариваются, шлепают босыми ногами по половицам, уговаривают и удивляются. Если закрою глаза, провалюсь в прошлое. Даже разницы особой не почувствую. Дежавю такое острое, такое телесное, что ближе кожи. Я в кабинете пана Лозинского. Он вышел за компрессом, чтобы потом приложить его к моему разбитому лицу. Еще не поздно что‑то изменить, еще не поздно отступиться…