Почуяв наше внимание, соседка прожевывает кусочек хлеба и снова указывает ложкой на пациентку со рвотой в тарелке:
– Такой номер не каждый раз бывает. Обычно Ганька делает свои дела под стол, а потом скулит, что не наелась. Да и так раз в неделю балуется. Вам повезло.
Меня передергивает:
– Так себе везение.
– Других развлечений не имеем, – парирует черноглазая. – Хотя нет, чего я вру? Видите вон ту бабку?
Слежу за указующей ложкой и замечаю старуху, которая сегодня днем тянулась к моему лицу и называла чужим именем.
– Все ищет Ягусю, дочку свою. И каждый день находит новую. Кто побойчее, пинка ей дает, а та в слезы. Но иногда ей везет – есть же и совсем безвольные, слюнявые. Таким хоть кол на голове теши. Им бабка свое пустое вымя прямо в рот засовывает. И все приговаривает: «Кушай, Ягусенька, кушай!», а те знай причмокивают. Бились с ней, бились… – Пациентка скептически качает головой, будто это она назначала несчастной старухе одну процедуру за другой. – Ничего уже не соображает.
Аппетит пропадает окончательно. Фаустина хмурит тонкие брови:
– Бедная женщина! Она заслуживает сострадания.
– О, надо же! У нас тут завелась матушка настоятельница! – язвит соседка. – Удачи, всем не пересострадаешь.
Губы у Фаустины сжимаются в нитку, запирая невысказанное.
– Тут, если ты еще не поняла, пристань вечной скорби, мы сами в ней скорбные, больные на голову. Одна молчит, другая воет. Третья все норовит с себя тряпье сорвать и побегать. Глаза б мои ее не видели, срамницу. – Разговорчивая пациентка спокойно болтает ложкой в супе. Ее не смущает даже то, что сидящая напротив больная явно намеревается повторить трюк со своей тарелкой и содержимым желудка. – Еще у нас есть диковина, Франтишка, но сегодня она опять довыделывалась, под замком сидит. А так тоже загляденье – по деревьям сохнет. Тишка трется о них, как кошка весной, да все под нос бормочет, беседы с ними ведет.
Я хочу сказать, что уже видела Франтишку раньше, из окна, но тут к нашему столу подходят медсестры и за локти поднимают любительницу рвоты на ноги.
Она упирается и неожиданно тонким девчоночьим голоском жалуется, что не доела. Молчу, пока ее не уводят и не уносят ее смердящую желчью посуду.
– А ты‑то тут какими судьбами? – интересуется неугомонная соседка. – Тебя же под замком держали с осени.
Не вижу смысла таиться, поэтому отвечаю:
– Теперь меня лечит пан Пеньковский, он велел выходить со всеми.
– Говорят, ты кого‑то убила, – лицо соседки преображается: морщинки натягиваются, обозначая оскал, – какого‑то мужика. Перерезала ему глотку, как свинье.
На ее нижней губе я замечаю пену вроде той, которая накипает на бульоне. Открываю рот, чтобы возразить, но Фаустина снова меня опережает:
– Это неправда! Если бы Магда была виновна, то не сидела бы здесь с нами. Не повторяйте все глупости, какие слышите.