Однако в тот момент, когда он наставил на меня дуло пистолета и то сверкнуло масляным бликом, я поняла – он меня не убьет. Он выстрелил. Он промахнулся. А я даже не пошевелилась в своем кресле среди заставленной цветами гримерной.
Карьера в кино пошла несколько не по плану моего агента, хваткого пожилого еврея с огромной многодетной семьей, что сразу меня к нему расположило. Как бы то ни было, петь в кадре мне так и не довелось – на пике популярности были музыкальные комедии, а мой типаж, как мне сказали, был слишком «трагическим». Зато мне повезло работать с талантливейшими режиссерами, снимаясь в триллерах – фильмах, что вызывают в зрителях дрожь острого сопереживания жертве роковых обстоятельств. Они‑то и принесли мне настоящую, хоть и недолгую, славу.
Однажды, во время круиза вдоль Западного побережья, я познакомилась с мужчиной, который больше всего соответствовал моим представлениям об идеальном спутнике. Кристофер старше меня на тринадцать лет, что только добавляет ему стати, а его военный чин в авиации надежно отпугивает навязчивых поклонников. Он умен, внимателен, галантен и не пропустил ни одной моей премьеры. В первое время он порывался дарить мне бриллианты, но мне удалось убедить его, что я не принимаю драгоценных камней не из ложной скромности. Тогда он стал дарить мне жемчуга и яхты.
Мы живем счастливо и не планируем детей, хотя мне уже исполнилось тридцать. По крайней мере, я надеюсь, что и в этом вопросе супруг прислушается к моему мнению и не станет настаивать. Я боюсь детей, вернее, того, что с ними может сделать этот мир, даже больше, чем однажды вновь потерять себя.
К слову, Кристофер еще может быть дома. Поправляю укладку и набрасываю пеньюар, в котором обычно выхожу к завтраку.
Так и есть, Кристофер как раз допивает кофе, прежде чем отправиться на службу. Когда я наклоняюсь, чтобы поцеловать его в гладковыбритую щеку, пахнущую роскошным одеколоном, я замечаю, что в его руках нет привычной газеты:
– А разве мальчик еще на завозил утренний выпуск? Или ты, негодяй, спрятал его подальше, чтобы я не увидела разгромных отзывов на последний фильм?
Премьера состоялась неделю назад, но я не слишком переживаю, так как уже подумываю завершать карьеру. На деле я пытаюсь немного разрядить гнетущую атмосферу, в которой мы пребываем уже пятнадцать дней, с того момента, как объявили о вторжении вермахта в Польшу. Муж не слишком вдается в подробности и перспективы этого конфликта, которые он обсуждает со своим начальством, – не хочет меня волновать. Но мне хватает и газет.
– Нет, моя королева. Но если бы там было хоть одно дурное слово о тебе, я бы уже вызвал борзописца на дуэль. – Он целует меня в ответ.
Разумеется, Кристофер шутит – более уравновешенного мужчину только поискать. Возможно, причиной тому шведские корни.
Чернокожая Жустин подает к столу горячие подрумяненные тосты с вишневым джемом – мой любимый завтрак. К счастью, теперь мне хватает привычки и такта не шарахаться от людей с цветом кожи, отличным от моего.
Кристофер допивает кофе и целует меня в макушку, намереваясь уходить. На нем отглаженная форма, а в руках – фуражка, и каждый раз, глядя на него, я испытываю смесь восторга и гордости.
Едва его «Роллс-Ройс» скрывается из виду, как по подъездной дорожке, разбрасывая колесами мелкий гравий и оглушительно пыхтя, катит на велосипеде мальчишка-газетчик. Он неловко оправдывается и вручает газету прямиком мне в руки. Даю ему доллар – от хорошей жизни десятилетки не работают.
Возвращаюсь в столовую и принимаюсь за завтрак, листая свежий, едва ли не теплый выпуск, в точности как мои тосты.
На первой странице репортаж об очередных дебатах, потом возмутительная история страхового мошенничества и громкий развод одной из моих знакомых. Что ж, я и год назад говорила, что этот брак обречен. А дальше…
Чашечка проворачивается в моих пальцах, и черный кофе тонкой струйкой льется на кипенно-белую скатерть. Жустин вскрикивает и спешит на помощь, но я прошу оставить меня одну.
Расправляю сероватый газетный лист ладонями и вглядываюсь, вглядываюсь, изо всех сил вглядываюсь в надежде, что мне это кажется.
Но нет, ошибки быть не может: на белом обломке какой‑то стены огромный, в полтора человеческих роста, мурал – две ладони держат крапивный лист под перевернутым месяцем. Что же это такое?
Впиваюсь глазами в статью. В ней говорится, что это стена школы, где до этого скрывались горожане, и что этот знак обещал им защиту, то тут, то там появляясь в условленных местах. Репортер также упомянул, что никто не знает о происхождении этого символа, но всем без исключения известен его посыл – надежда на спасение. Дальше в статье описывалось состояние разных городов и нанесенный им ущерб.
Я отираю ладонями онемевшее лицо.