Пора и мне уходить отсюда. Я успеваю скользнуть в черноту подворотни прежде, чем раздается истошный свист.
Я так никому и не сказала о своем затмении и не собираюсь впредь. А Яков теперь смотрит на меня искоса, как на бешеную собаку, которая пока что ведет себя тихо.
Едва мы вернулись в штетл, бундовцы отвели Иосифа и нас к нему домой, но сами никуда не испарились, напротив, заняли на улице места для наблюдения. Для них еще ничего не кончено, позади самое легкое. Мне вспомнились слова пани Бергман: «Погромов давно не видели?» Я не видела погромов, как, полагаю, и малявка Сара. Но я читала в газетах о том, как разрушались еврейские мастерские и лавчонки, как гибли люди, как теряли в огне свои дома… От самого слова веяло неизбежностью насилия.
Скоро в штетле проснутся первые жители. Сейчас это место выглядит самым мирным на свете, и в груди тяжелеет. Причастные к побегу должны уйти как можно скорее.
Мы с девчонками отчего‑то стоим на улице, обнявшись все втроем. Не знаю, как так вышло, – не люблю я этих нежностей, пансион отбил у меня веру в их искренность, но теперь все иначе. Мы согреваем друг друга, и я чую их дрожь от холода и убийственной усталости. Глаза у моих сестер по несчастью мутные, но сухие. Что‑то впивается мне в бок.
– Юлька, верни ты уже бабушке Шошанне этот несчастный топор. Как она пулярок на суп рубить будет?
Юлия заторможенно кивает, и мы расцепляем объятия. Притихшая Франтишка судорожно зевает, но я не могу и предположить, когда нам все же удастся поспать.
Тут в дверях появляется измученная пани Бергман:
– Заходите, заходите скорей!
Не зная, чего нам ожидать, мы все же повинуемся. Юлия с короткими извинениями возвращает опешившей женщине свое грозное оружие, но та только кладет его на сундук в прихожей и проводит нас в глубь дома.
Там, прямо посреди устланного плетеными половичками коридора, на коленях стоит Иосиф Бергман и обнимает дочь. Он и впрямь выглядит интеллигентным и… безобидным. Возможно, добрым. В любом случае его сложно представить убийцей, и я бы поверила в его невиновность даже без рассказа Якова. Хотя внешность бывает до крайности обманчивой, мне ли не знать.
Теперь, когда Сара и Иосиф Бергман так близко, можно заметить удивительное внешнее сходство. Я никогда не была так похожа на своего отца.
– …ты, главное, помни о нашей семье только хорошее, самые светлые моменты, – шепчет он в ее растрепанную макушку. – Помни, как мы вдвоем с мамой любили тебя, старались подарить тебе безоблачные годы. Прости, родная, что нам этого не удалось, и не держи зла на мать, она… поступила так, как была должна…
Они прощаются, возможно, навсегда. Это так логично и очевидно, что беглый преступник не сможет остаться дома, как и не сможет дальше воспитывать родную дочь, но в то же время совершенно неправильно. Смотреть тяжко, но это зрелище для нас и не предназначалось. Мы идем дальше, в кабинет пани Бергман.
– Садитесь по очереди на кресло. Вот так, лицом туда, – командует она.
Зубной кабинет залит искусственным светом. Впрочем, это самое светлое помещение во всем доме, обычно погруженном в пыльный теплый полумрак.
– А зачем…
– Позже, – шикает пани Бергман, и тут мы замечаем, что в кабинете не одни.
На с виду хрупкой треноге стоит громоздкий фотоаппарат с объективом-гармошкой, а из-под черной накидки вдруг выныривает старичок в вязаной жилетке и с пейсами у висков. Годы согнули его аккурат под его машинку, и он так широко и в то же время болезненно нам улыбается, помахивая сухой ладонью, что я сразу понимаю – по-польски он не понимает ни слова.
Бабушка Шошанна раздает указания и покидает кабинет, и нас троих по очереди фотографируют. Франтишка идет первой, но пугается вспышки, и ее приходится успокаивать, так что процесс несколько затягивается. К тому же с фотографом мы общаемся только жестами. Затем он отпускает нас новым взмахом ладони, а сам принимается собирать свой инвентарь в видавший виды саквояж.