До этого я фотографировалась лишь трижды, и два раза из них – с родителями.
Я начинаю догадываться, к чему все идет, но отчего‑то не желаю додумывать эту мысль до конца. Даже когда вижу за кухонным столом другого мужчину, с окладистой черной бородой. Под светом керосинки он священнодействует с разноцветными чернилами над какими‑то бланками и только поднимает на проходящих мимо нас единственный взгляд, который мне не удается разгадать, чего в нем больше – грусти, тепла или гнева. Думаю, он и есть раввин этой общины, которого Яков просил разбудить и привести.
Бабушка Шошанна заводит нас в свою спальню. Там жарко и душно. Иосиф уже исчез, и, надеюсь, достаточно быстро и надежно, что его никогда не найдут снова. Сара же, разумеется, на месте – сидит, сложив руки на коленях. Глаза у нее опустошенные, а прежде по-детски округлые щечки будто сдулись, ввалились; тени под глазами сгустились до синевы. Я хочу обнять ее, сказать, что была когда‑то на ее месте, только еще более… необратимо, но пани Бергман вновь берет нас в оборот и шустро обмеряет портновской лентой, а все результаты записывает карандашом на отдельный листок, который прячет в карман передника. По сравнению с нами, молодыми, физически здоровыми, но такими потерянными, бабушка Шошанна выглядит человеком, который в точности знает, что нужно делать, и делает это быстро. Спорить с ней даже не приходит в мою и Юлькину бессонные, одуревшие головы, а Франтишка и без того привыкла слушаться взрослых. Но только если они к ней добры.
Пани Бергман проверяет, на все ли пуговицы застегнуто пальто Сары, и вяжет той на голову свою шаль.
– Отправляйтесь в привокзальный отель. Снимете там комнату на троих, ни к каким проходимцам в угол не подселяйтесь, там одно ворье да проститутки. Фамилий своих не называйте, – инструктирует она, глядя почему‑то мне в глаза. Мне даже льстит, что эта собранная женщина выделяет меня среди остальных, будто видит во мне старшую и ответственную. – Деньги имеются? Хорошо. Сару сразу же уложите спать. Ждите меня, буду после полудня. Живо, живо!
На улице ждет телега, запряженная гнедым мерином, и мальчишка лет десяти катит нас по сонным, едва пробуждающимся улицам прочь от штетла. Знать бы еще, куда приведет эта дорога.
Полагаю, эту гостиницу пани Бергман выбрала исключительно потому, что у нас не спросили документов, только приняли деньги и выдали ключ. Мы с Юлией уложили «младших» на койки и сами собирались последовать их примеру, но ни мне, ни ей не спится. Чувство, будто, как только за нами закрылась облупленная дверь, я умылась водой, прихваченной коркой льда. Покрутившись с боку на бок, поднимаюсь с попахивающей плесенью постели и приближаюсь к Юлии, которая сфинксом уселась на широкий, волнистый от влаги подоконник.
– Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь? – вдруг предлагает она, когда я приваливаюсь плечом к стене рядом. Пепельные волосы Юлии шалью рассыпаны по плечам и закрывают расшитые рукава ее крестьянской блузы. В туманно-серых глазах отражается белое весеннее небо.
– Ну, попробуй, вещунья, – усмехаюсь.
– Ты думаешь, там ли она еще. – Юлия кивает в сторону вокзала. – Думаешь, правильно ли поступила.
Бросаю взгляд на старое здание, суставчатое и вытянутое, как и полагается всем вокзалам. Думаю ли я о Душечке? Наверное, я буду думать о ней всегда и всегда буду жалеть о том, что так и не смогла ее остановить. Но, если мои предположения верны, слишком много людей сейчас трудится для того, чтобы подарить нам шанс на нормальную жизнь. Такой дар нельзя отвергать, это как… грех?
– Нет. Виктория – изуродованная личность, если последуем за ней, только все потеряем. Черт с ней, даже говорить не хочу. – Повожу плечами, скрывая дрожь. – Я, знаешь, все пытаюсь вспомнить ночь твоего побега из пансиона. И не могу. Скажи, я впустила тебя тогда в свою комнату?
Она криво улыбается, приподняв уголок рта:
– А сама как думаешь?..
Понятно, правды мне от нее не добиться. Но что‑то – лязг обломка трубы по ступеням участка, стекающая по моему подбородку кровь санитара – подсказывает, что я знаю ответ. Виктория что‑то сломала во мне, разорвала, как тяжкий труд мышцу, чтобы та, сросшись, стала сильнее. Вот только я никогда не желала такой силы.
– Мы могли бы проклясть ее, – предлагает Юлия, не сводя взгляда с вокзала. – Все надежней.
– Проклинай на здоровье, – огрызаюсь. Не знаю, привыкну ли когда‑нибудь к таким шуточкам. Да и должна ли. И шутки ли это?
Уснуть мне удается только в половине десятого утра, когда солнце уже вовсю заливает наш номер через незашторенные окна. А уже через четыре часа на его пороге появляется одетая в штопаное вдовье платье пани Бергман. В ее руках дорожный чемодан, ручку которого она стискивает обеими руками.
Бабушка Шошанна отзывает меня в сторону и отщелкивает замочки.
– О тебе Сарочка рассказала, что ты ее защищала в том распроклятом пансионе, чтоб ему сгореть… Так что это я? Вот, здесь – деньги. Не потеряй, слышишь? Франки и марки, уже поменянные. Береги их, ясно? На них Сару доставишь до Парижа и передашь матери. Ольга, конечно, пропащая, но хоть голодать с ней не придется. Да и не дело это – при живых родителях сиротой мыкаться… – Пани Бергман судорожно вздыхает, прижимает пальцы в перчатке к глазам. Но вскоре берет себя в руки: – Дальше. Паспорта – разберите и храните надежно, поближе к груди, чтобы незаметно не вытянули. А лучше на английскую булавку и под воротничок. За качество не переживай, ребе Перельман уже много сделал, и таки никто не попадался… Ну, только если в тюрьму не попадал, там уж конечно. Ой вей… Так, теперь одежда.