Девушки здесь все такие милые

Он не смотрит мне в глаза, и я мигом соображаю: он что-то знает. Я стараюсь подавить поднимающуюся панику. Нужно было сработать на опережение и рассказать нашу версию произошедшего. Мою версию. Общую канву, такую зыбкую.

Не успеваю я вымолвить хоть слово, как он осведомляется:

– Почему ты ничего сказала мне о Флоре? Не такая это мелочь, чтобы ею пренебречь!

В ушах у меня фонит белый шум. Надо было ни на шаг его от себя не отпускать! Теперь придется расплачиваться за свою неосторожность.

– Как не говорила, когда говорила? По-моему, я вчера тебе все рассказала. Наверное, мы оба были вдребадан…

Отговорка, к которой я и раньше, бывало, прибегала. «Ты был так пьян, что ничего не помнишь». Но в этот раз он видит мою ложь насквозь.

И выгибает бровь.

– Нет. Ты сказала, что между вами особой дружбы не было и на встрече выпускников она вряд ли появится. Но это прозвучало так, как будто она до сих пор… как будто она не…

Я не хочу, чтобы он произносил это слово. Меня корежит, когда я его слышу. Но Адриан неминуемо его произнесет – для людей это способ справиться со своими переживаниями. Мы проговариваем трагедии, потому что они слишком огромны, чтобы держать их в себе, а с помощью слов мы дробим их на посильные куски.

– Ты могла бы сказать мне правду, – говорит он. – Я хлопал глазами, как идиот, когда Элла упомянула вечер ее памяти. Ты могла бы сказать мне, что она умерла.

Вот оно, это слово – во всей своей бесповоротности. Я знаю, что она умерла. Умерла давным-давно. Но мне не становится легче это слышать. Такие слова всегда заново растравливают рваную рану вины.

– Я не люблю об этом говорить. – Нутро мне жжет тошнота. – Все это очень тяжело.

Адриан открывает было рот, но потом заключает меня в объятия. Я перевожу дух. Он не знает, кто я, и я позабочусь о том, чтобы он никогда этого не узнал.

«Я не люблю об этом говорить».

Ведь тогда придется признаться, что это я ее убила.

24. Тогда

Мы уничтожили Флору дважды. Мы погубили ее на Хэллоуин, в ту ночь, когда она изменила Кевину. Но то, что ее доконало, произошло позже.

Наутро после Эклектика я спросила, все ли с ней в порядке. Она не встала по будильнику в свои обычные семь утра, а все валялась в постели.

– А почему должно быть не в порядке?

Голос был не ее. Какой-то плоский, без заливистости, без типичных Флориных модуляций. Она не хотела говорить о том, что произошло. Не хотела говорить о том, как виновата перед Кевином. Вообще не хотела говорить.