Буруу опустил крылья, приблизился к тучам.
Когда наступила ночь, она крепко уснула, обняв тигра за шею. Над облаками было холодно, в горле першило, зубы стучали, как у праздных слуг. Буря усиливалась по мере того, как они подлетали все ближе к месту рождения Буруу.
Прошлое скрутилось кольцом у грозового тигра в сознании и терпеливо выжидало, как гадюка. А Юкико свернулась калачиком и прижалась к нему, слушая ритмичный скрип металлических крыльев. Песня поршней и шестерен напомнила о Кине, стоящем на арене Кигена с неприкрытой болью в глазах, когда она обвиняла его в предательстве.
Никогда…
Юкико подумала об их поцелуе на кладбище, о коротком чудесном начале, когда мягкие, словно перышки, губы коснулись ее собственных. И как все это в конце концов истлело, как прах.
Частично Юкико полагала, что ей следовало бы опечалиться из-за того, что могло бы случиться, но не произошло. Ей стоило бы чувствовать себя виноватой, ведь она оторвала Кина от всего, чем он был, а потом убежала играть в героя и оставила его одного.
Но она подумала о Даичи, который, вероятно, превратился в удобрение в каком-нибудь чане с иночи. И об Исао и других, погибших во время нападения на Киген, об Аише, лежащей в кровати в окружении ужасных машин, умоляющей Мичи убить ее.
А потом она подумала о грядущем кровопролитии, с глухим грохотом приближающемся к Кицунэ-дзё. И стиснула зубы, сжала кулаки и прошептала имя Кина, как проклятие.
Она провела замерзающими костяшками пальцев по горящим глазам.