Империя вампиров

Я обернулся и, прищурившись, разглядел их: оборванный мальчишка, старик, женщина – молодая и толстая. Трое порченых шатко спускались ко мне по берегу; их руки и рты чернели от грязи и запекшейся крови.

В иной раз убить их всех составило бы для меня трудов не больше, чем проделать ежедневные упражнения с мечом. На нас ведь уже напало по пути несколько подгнивших холоднокровок, вот только ни одна из этих паскуд не застигала нас, сука, посреди замерзшей реки.

Я вынул из ножен Пьющую Пепел, и меч сверкнул в моей руке, а мальчишка тем временем ступил на лед.

«Б-б-беги, Габриэль».

– Их всего трое, – прорычал я. – С какого хрена мне от них бежать?

«С-с такого, что побежит она».

Я поздно сообразил, что к чему: слишком привык ездить верхом на Справедливом, понимаешь ли. Вот только Шлюха была отнюдь не смелой сосья, выпестованной в утробе Сан-Мишона, где скакунов приучают не бояться нежити. После бойни в Сан-Гийоме она и вовсе стала ненавидеть вампиров и бояться их пуще любого другого зверя. И вот, когда ветер донес до нее отчетливый запашок порченых, она запыхтела и встала на дыбы. Прокладывала нам путь Диор, прокладывала, а Шлюха взяла и прогромыхала по льду.

Похрустывание сменилось треском, треск – грохотом. По стеклу застывшей речки расползались жирные белые трещины там, где о него ударяли копыта тысячи фунтов испуганной конины. Порченые неслись ко мне: старикашка скользил и скребся, мальчишка бежал по-волчьи, на четвереньках, впиваясь в снег когтями. Лед подо мной тронулся, качнулся палубой попавшего в шторм корабля. Диор кричала, предостерегая, а в голове зазвенел голос Пьющей Пепел: «Беги же, дурень ты окаянный!»

И я развернулся, побежал, перемахивая через трещины. Лед впереди разошелся, проломленный задними копытами Шлюхи, которая с визгом провалилась в воду. Из-под каблука у меня вылетел осколок, и я запнулся, прыгнул на вздыбившуюся плиту. А потом весь мир ушел у меня из-под ног.

Плита погрузилась под воду, но я прыгнул… только не долетел до безопасного места. Лед там, где его коснулись мои ноги, пошел безумными спиральными узорами из трещин, всколыхнулся, и я провалился. Пьющая Пепел с ревом вылетела у меня из руки, скользнула прочь. Я же, успев напоследок коротко и по-черному ругнуться, нырнул в замерзшую Родэрр.

Меня словно в грудь ударили: дух, как я и предостерегал Диор, перехватило. Погружаясь, я треснулся башкой о край льдины и ощутил вкус крови во рту; холод пронзил меня до самых костей. Я лишь спустя несколько секунд опомнился и собрался, огляделся во мраке и заработал ногами, выталкивая себя наверх, к свету. Но снова ударился о лед и тут же испуганно сообразил, что течением меня отнесло прочь от полыньи.

Я со всей силы ударил кулаком, и лед треснул, но воздуха в легких не оставалось, и когда я нанес второй удар, перед глазами уже вспыхивали черные точки.

Бам.

Треск.

Тщетно.

Я боролся с течением, что несло меня прочь, прижимая ко льду. Поверхность была гладкой, как стекло, не за что уцепиться. Я потянулся за кинжалом и выругался, вспомнив, что сам же отдал его Диор. Сквозь корку льда разглядел смутный силуэт – блеклую тень – и расслышал слабенький голос, заглушаемый стуком испуганно колотящегося сердца. Я где только не побывал, каких только ужасов не навидался, и после всего этого умереть вот так – задохнувшись под каким-то футом льда… Как глупо. Дурак я был, что не выкурил причастия, тогда бы достало сил пробить корку, а так даже кулаков бледнокровки не хватало проделать в ней дырку и выбраться из этой могилы.

Я бил по льду снова и снова, чувствуя, как отдаются удары в серой замерзшей глади. Перед глазами вовсю распускались бутоны черных цветков, прекрасные и лишающие воли. В груди давило и жгло.

Я скользил в нежных объятиях течения. Свет мерк, а пламя гасло. Я утратил надежду, и преисподняя уже манила меня в свое вечное лоно… зато там, наверное, меня хотя бы ждало тепло. Но тут раздался треск, и сквозь черную поволоку я увидел, как раскололся надо мною лед – будто от рухнувшей на него кометы. И хотя в легких не оставалось воздуха, я все же попытался заорать, когда четыре с половиной фута бритвенно-острой метеоритной стали вошли мне в брюхо.

Я резко остановился и, пригвожденный к месту, распахнул в агонии рот. Посреди непроглядной тьмы, окутавшей мой разум, раздался серебристый окрик Пьющей Пепел: «БОРИСЬ!»

Я прищурился и разглядел во мраке, что от клинка по серому фону расходится паутина трещин. Я подумал об Астрид, о Пейшенс и в ярости, разрывая перчатки и сбивая кулаки, врезал по льду раз, другой, третий. При этом я твердил себе: