В каменной тишине мы ждали, пока повозка не подъедет к оцеплению.
– На кого-то ты похож, – наконец заявила Бернадетта несколько минут спустя. Она с подозрением всмотрелась в мое лицо. Слишком внимательно. Оглядела черный парик и угольно-темные брови. Окровавленный бинт на носу. Я невольно его поправил. – Мы раньше не встречались, а?
– Нет.
– А в Цезарин зачем едешь?
Я уставился на свои руки, но даже не видел их.
– Затем же, зачем и вы.
– Что-то не смахиваешь ты на верующего.
Я хмуро посмотрел на нее.
– То же и о вас могу сказать.
Бернадетта хмыкнула и скрестила руки на груди.
– Языкастый ты, я гляжу. И неблагодарный. Надо все-таки было тебя отправить восвояси, топал бы сейчас на своих двоих как все, со сломанной-то ногой.
– Подъезжаем! – крикнул снаружи Лиль. – До города почти добрались!
Бернадетта встала, направилась к головной части повозки и опять высунулась наружу. Я последовал за ней.
Впереди виднелись серые очертания Цезарина. Дюжина шассеров объезжали толпу, замедляя движение. Некоторые оглядывали пеших странников, некоторые проверяли повозки и кареты. Я узнал восьмерых. Восьмерых из двенадцати. Когда один из этих восьмерых, Филипп, направился к нашей повозке, я выругался.
– За языком следи! – возмутилась Бернадетта и ткнула меня локтем. – И посторонись-ка… – Она осеклась, увидев мое лицо. – Что-то ты бел как мел.
Филипп указал на нас, и над процессией прогремел его низкий голос:
– Эту мы уже проверили?
Филипп был старше меня на несколько десятков лет. Борода у него была с проседью, но грудь – все так же широка, а руки все так же сильны. После сражения с Адрианом и его сородичами у него на горле до сих пор остался шрам.
В тот день я лишил его славы и возможности продвинуться по службе. Он меня за это ненавидел.
Твою мать.