Если кто-то, к примеру, выражает уверенность в том, что Мэри выйдет замуж за Джона, его собеседник может ответить согласием —
Первоначально независимые высказывания
На другом уровне цепочки слов, состоящие из большого количества слогов, сокращаются до меньшего количества слов и слогов. Простейшим примером из английского языка является показатель будущего «gonna» (букв. — напр., «(я) собираюсь», «(ты) собираешься и т. д. —
В дальнейшем конструкция приобрела следующий вид:
• Основной показатель будущего времени в английском языке, «will», произошел от полноценного смыслового глагола «хотеть». Пример: «I will it happen» (англ. «Я желаю, чтобы это случилось»). Впоследствии это выражение приняло вид «It’ll happen» (англ. «Это случится»), а «волевая» составляющая глагола поблекла.
Английские фразы «on the top of» и «in the side of» сократились до «on top of» (англ, «на вершине», «над») и «inside of» (англ, «внутри»), а потом и вовсе стали предлогами «atop» и «inside». В некоторых языках слова, служебные слова, подобные этим предлогам, в свою очередь, присоединяются к существительным как падежное окончание, выступая показателями падежа, обозначающего место (locative case markers).
Во французском языке основным отрицанием является конструкция «ne…pas», как в предложении «Je ne sais pas» (франц. «Я не знаю»). Сегодня в разговорном французском «ne» используется все реже, а основным маркером отрицания становится «pas», которое когда-то обозначало «шаг» в выражениях, аналогичных по смыслу английским «not one bit» и «not one step further» (англ, «нисколько» и «ни на шаг»).
Ключевыми составляющими этого процесса являются развитие и распространение возникших изменений на все языковое сообщество (к примеру, распространение новообразования в зависимости от социального положения см. Croft 2000). Для нас особый интерес представляет передача языка от поколения к поколению. Вспомним, что, объясняя возникновение языковых конвенций в истории человечества, мы постулировали наличие некоторого «дрейфа к произвольности», основанного на факте существования лиц, не обладающих всей полнотой контекста, на которой строится «естественность» разговорного языка. Таким «аутсайдерам» тяжело даются понимание и анализ коммуникативных знаков, которые используются окружающими. Похоже, нечто подобное происходит и с грамматикой. Дети слышат речь и просто хотят научиться тому, что умеют взрослые — они не знают, да и не хотят знать о том, каковы первоисточники той или иной конструкции. Представим, что дети слышат фразу, части которой отсутствуют, или их трудно расслышать, или они их не знают. Им может показаться, что такая фраза работает по-другому, нежели это подразумевает произносящий ее взрослый. То есть, дети сами угадывают, какую коммуникативную функцию обслуживает та или иная часть фразы. Это называется повторным функциональным анализом (functional reanalysis), который проистекает из попытки «понимающего» (comprehender) делать две вещи одновременно. С одной стороны, он пытается понять смысл всей фразы: что именно говорящий хотел от меня, что мне надо сделать, узнать, почувствовать? Но, кроме этого, они приписывают некоторое значение (blame assignment process) каждому элементу: какую роль он сыграл в построении общего смысла? Так, если ребенок слышит, как взрослый говорит: «I’d better go» (англ. «Мне лучше уйти», сокращение от «I should better go», которое буквально переводится: «Мне следует лучше уйти», где долженствование передается модальным глаголом «should»), он может пропустить «’d» и предположить, что «better» (англ, «лучше») является модальным вспомогательным глаголом, как во фразах «I must go», «I should go» и «I can go» (англ. «Я должен идти», «Мне следует идти» и «Я могу идти»). Такое значение слова «better» отличается от того, которое подразумевал взрослый. Если в какой-то момент появится большое количество детей, использующих слово «better» в новом значении, то оно станет новым модальным глаголом английского языка, таким, как повсеместно используемый «must». Такой переанализ происходит постоянно, и даже распространяется по аналогии на похожие конструкции (подробное изложение процесса см. Croft 2000).
Иллюстрацией к описанному нами циклу может служить рис. 6.2. Когда степень предсказуемости велика благодаря общему контексту, собеседники автоматизируют и сокращают языковые конструкции, что делает их трудными для понимания теми, кто только учит язык. Новички, в свою очередь, производят повторный анализ конструкций, после чего сокращенные, видоизмененные формы вновь объединяются в дискурсе, и весь процесс начинается заново. Так же и в случаях, когда детям приходится восстанавливать из речи взрослых обобщенные конструкции, «соскальзывание» в передаче значения может произойти, если влияние этих конструкций распространяется на другие случаи: в результате дети получают немного другие конструкции, чем те, которыми пользуются взрослые. Пример из английского языка: когда взрослые начинают реже употреблять неправильные глаголы в прошедшем времени (для глагола «sneak» — «прокрадываться» — это «snuck», для глагола «dive» — «нырять» — это «dove»), дети начинают обращаться с этими глаголами как с правильными (т. е. просто прибавлять окончание «-ed», когда требуется употребить глагол в прошедшем времени: «sneaked» и «dived»). Это происходит потому, что для закрепления форм-исключений необходимы постоянные и многочисленные примеры их использования, в противном случае побеждает общее правило (Bybee 1995).
Рис. 6.2
Как это нередко бывает, в своем экскурсе в лингвистику я чрезмерно все упростил и упустил важные детали. Но это произошло потому, что для достижения нашей цели нам надо лишь прийти к достаточному уровню понимания описываемых процессов. Это позволит выделить два ключевых момента, находящихся в особом отношении к рассматриваемому нами процессу совместной намеренности. Во-первых, конвепционализация грамматики, как мы ее описали, имеет место лишь в том случае, когда коммуникант и реципиент вовлечены в общую деятельность и объединены целью достичь взаимопонимания. Это, как мы говорили выше, определяет результат процесса грамматикализации как компромисс между нуждами коммуниканта и реципиента. Компромисс возможен лишь в том случае, когда участники коммуникации работают вместе для достижения общей цели: верного понимания реципиентом сообщения коммуниканта, и при том условии, что каждый из участников следит за действиями другого. К примеру, реципиент подает сигнал о понимании или непонимании, а в ответ на это коммуникант может изменить формулировку своего сообщения. Этот процесс в корне отличается от компромисса коммуниканта и реципиента в общении человекообразных обезьян, который был описан в главе 2. В общении обезьян каждый индивид оканчивает фразу своим индивидуальным сигналом, который распознается другими. В доказательство наших построений можем еще раз заметить, что, согласно всем имеющимся у нас данным, представители ни одного биологического вида, кроме человека, не просят коммуниканта пояснить сообщение и не повторяют его для реципиента.
Во-вторых, создание и изменение грамматических конструкций, особенно в процессе повторного анализа, в значительной мере зависит от того, как функционируют совместные знания и совместное внимание. В особенности изменениям подвержены те элементы языковой коммуникации (простые и составные), которые, благодаря тому, что собеседники могут использовать общий контекст, легко считываются, несмотря на слабость языкового сигнала. Это хорошо для знающего
Итак, можно сказать, не боясь противоречий, что человеческие навыки языковой коммуникации разнообразны и берут начало из нескольких источников. Основополагающий аспект, связанный с кооперативной коммуникацией, сформировался в основном благодаря эволюционным процессам. Но актуальное создание языковых конструкций и конвенций, которые люди используют, чтобы структурировать свое речевое взаимодействие в рамках того или иного языка, зависит как от культурно-исторических процессов, которые стоят над индивидами, так и от психологических процессов, протекающих в онтогенезе социального научения, совместного внимания, построения аналогий и других. Совместная намеренность, присущая коммуникации с общей целью и в рамках совместных понятийных представлений, сочетается со способностью человека к разнообразной переработке информации и к автоматизации. Благодаря этому отдельным языковым сообществам предоставляется возможность для создания и развития языка, и такой процесс мы наблюдаем в течение культурноисторического времени.
Эмпирически установлено, что мировые культурные общности сформировали разные наборы языковых конвенций и конструкций, основанных на очень разных грамматических принципах. Все эти конвенции и конструкции можно «распихать» по разным категориям, взятым из современной и классической лингвистики, но остается неясным, целесообразно это или нет. Пока что лингвисты наконец согласились, что несправедливо увязывать все европейские языки с латинской грамматикой, как это было принято раньше, и что нет смысла подгонять все недавно открытые «экзотические» языки под категории классической европейской грамматики: не следует искать в них подлежащие, прямые дополнения, придаточные предложения и все прочее.
Лингвисты-типологи занимаются изучением языкового разнообразия; те из них, кто не занимается укладыванием всех языков на прокрустово ложе индоевропейской семьи, сообщают о невероятном множестве странных средств, которые используются разными языковыми сообществами для грамматического структурирования своих высказываний (Croft 2003). Так, слова одних языков имеют множество мелких морфологических окончаний, в то время как другие языки обходятся вовсе без них. Некоторые языки разбивают сложные явления и идеи на мелкие единицы, для каждой из которых существует отдельное слово, а в других языках сложные явления обозначаются одним словом. Часть языков работает с категориями подлежащего и прямого дополнения, в то время как другие языки обходятся без них. В каких-то языках существительное и глагол имеют резкие различия, в других есть один класс слов, которые могут играть обе роли (например, английские слова «brush» и «kiss», каждое из которых может оказаться как существительным «щетка»/«поцелуй», так и глаголом — «чистить»/«целовать»). В одних языках распространены вложенные конструкции, например, придаточные предложения, а в других они встречаются крайне редко. Какие-то языки строят именные группы, в которых все элементы держатся вместе (например, «большая зеленая рыба»), для других языков свойственно «раскидать» их по всему предложению. Языки уникальны по своему набору предлогов, вспомогательных и модальных глаголов, спряжений, артиклей, наречий, междометий, союзов и местоимений. Некоторые языки позволяют говорящему беззаботно пропускать референтные члены предложения (referential terms), когда референт подразумевается (эллипсис; т. е. пропуск члена высказывания, легко восстановимого в данном речевом контексте. —
Но не стоит забывать и о языковых универсалиях. Может быть, они не так очевидны, как это представлялось ранее. И состоят они не из особых синтаксических средств или конструкций, а из общих ограничений или функций. Доводом в пользу существования языковых универсалий является тот факт, что люди, говорящие на любом языке мира, одинаково осмысляют мир с помощью таких единиц, как агенсы, совершающие действия с объектами; объекты, перемещающиеся с место на место; события, влекущие за собой другие события. В языках отражаются люди, постигающие разные явления, люди воспринимающие, думающие и чувствующие, люди, которые общаются и взаимодействуют между собой — и за всем этим многообразием стоит простое разграничение на события и их участников. Другим доводом служит большой набор коммуникативных функций, необходимых всем людям, каким бы языком они не пользовались. Их существование обусловлено общими для всего человечества мотивами и социальными устремлениями. Люди просят нужные им вещи, передают другим важную информацию и делятся тем, что у них есть. Еще один довод заключается в том, что носители разных языков одинаково управляют вниманием окружающих. К примеру, они по-разному преподносят то, что уже попало в поле внимания (темы), и совершенно новую информацию (ремы). Люди во всем мире получают и перерабатывают информацию одними и теми же способами, основанными на процессах зрительного восприятия, категоризации, аналогии, автоматизации, рабочей памяти и усвоении культуры (cultural learning). Именно в этих пределах и разворачиваются процессы языковой коммуникации, конвенционализации и овладения языком. Люди всего мира обладают одинаковым слухоречевым аппаратом и одинаково обрабатывают поступающую через него информацию. Если вернуться на ту позицию, с которой мы рассматриваем все явления — навыки и мотивы индивидуальной и совместной намеренности, — то обнаружится и еще один довод: люди всего мира тоже похожи, в том числе общей эволюционной историей использования указательного жеста и пантомимы в кооперативной коммуникации.
В связи с этим возникает вопрос: может быть, у людей существуют некоторые общие языковые и грамматические принципы, формирование которых не зависит от процессов познания и общения? Наиболее известная теория, разрабатывающая это предположение, принадлежит Хомскому. Гипотеза, из которой он исходил при построении своей универсальной грамматики, была вначале весьма прямолинейной, в результате чего туда попали существительные, глаголы и общие правила грамматики европейских языков. Впоследствии оказалось, что в эти построения не укладываются языки других семейств, и гипотеза изменилась, чтобы включить в себя весьма общие лингвистические понятия, вероятно, представляющие универсальную внутреннюю структуру языка — такие, как ограничение действия трансформаций только одним нижележащим уровнем (subjacency constraint), принцип пустой категории (the empty category principle), теза-критерий (the theta-criterion), принцип проекции (the projection principle) и другие. Но оказалось, что все эти вещи полностью зависят от породившей их теории, и от них пришлось отказаться. Сейчас предполагают, что в лингвистике существует всего один принцип анализа — принцип рекурсии (recursion), и возможно, что он распространяется не только на лингвистику (Hauser, Chomsky, Fitch 2002). Таким образом, гипотеза Хомского о врожденной универсальной грамматике на сегодня не имеет логически связной формулировки (Tomasello 2004).
Несомненно, что существуют универсальные вычислительные ограничения (universal computational constraints), в которых языки могут возникать, усваиваться и изменяться, и даже импликативные универсалии: если язык выполняет функцию X некоторым способом, то почти всегда это означает и то, что функция Y будет выполняться аналогично (Greenberg 1963). Вопрос в том, нужно ли нам искать врожденную универсальную грамматику, чтобы делать предположения о таких вещах. В недавних исследованиях множество импликативных универсалий и ограничений удалось рассмотреть исходя из общих принципов работы процессов обработки информации у людей (Hawkins 2004) и того, как они побуждают сосредоточить внимание на элементах разных конструкций (Goldberg 2006). С этой точки зрения, универсальные вычислительные ограничения во всех языках выражают общие когнитивные, социальные и слухоречевые принципы и ограничения, берущие начало в психологическом функционировании человека. Становлению языка предшествовали начальные этапы человеческого познания и социализации (sociality), которые, если следовать нашей гипотезе, предоставили все необходимое для его формирования. Мы не говорим о том, что эволюция универсальной грамматики или других врожденных синтаксических форм невозможна. Заметим лишь, что на сегодняшний день нет эмпирических доказательств их существования, нет точной теоретической формулировки для их обозначения — да и нет необходимости их искать, если мы правильно понимаем природу языка.
ebooksa