В первой главе я сформулировал три гипотезы о происхождении человеческой коммуникации:
1) человеческая кооперативная коммуникации изначально развивалась в жестовом поле (указательный жест и пантомима);
2) такое развитие коммуникации стало возможным благодаря навыкам разделения намерений и мотивации к нему, которые, в свою очередь, возникли в рамках совместной деятельности;
наконец, 3) полностью независимые языковые конвенции могли появиться только в рамках по-настоящему осмысленных видов совместной деятельности, управляемой «естественными» формами коммуникации — такими, как указательный жест и пантомима.
Сейчас нам предстоит обсудить, насколько эти гипотезы подтвердились.
Что касается жестов, то многие исследователи веками приходили к выводу о том, что жесты были первыми шагами человечества на пути к формированию языка (см. Hewes 1973; Corballis 2002; Kendon 2004; Armstrong, Wilcox 2007). Эти ученые приводили ряд эволюционных доказательств данной гипотезы, связанных, в основном, с важностью вклада в коммуникацию зрительной модальности и зрительного контроля за движениями рук. Также играет роль тот факт, что младенцы осуществляют осмысленную жестовую коммуникацию до появления у них способности пользоваться языком, а глухие младенцы, не обученные языку жестов, научаются выражать весьма сложные идеи с помощью самостоятельно изобретенных жестов. Кроме того, представители человечества, не имеющие общих коммуникативных конвенций — от иностранцев в чужой стране до создателей никарагуанского жестового языка, — весьма быстро и легко начинают общаться с помощью жестов. А если такого рода коммуникация сохраняется в течение нескольких поколений и в благоприятных социальных условиях, используемые в ней конвенции могут даже быть объединены в систему, которая будет считаться полноценным человеческим языком. Если исходить из установки, что для людей возможна только речевая коммуникация, то наличие такого рода жестовых «изобретений» означало бы фантастическое, почти необъяснимое расширение возможностей коры головного мозга. Если же считать, что люди сначала обрели способность пользоваться жестами, а речевая модальность стала использоваться позже, то тогда наличие в человеческой коммуникации большого количества жестов объяснить значительно проще.
Ко всему вышесказанному я хотел бы добавить еще два соображения, одно из которых — эмпирическое, а другое — теоретическое. Эмпирическое соображение таково: все четыре вида человекообразных обезьян очень гибки в научении жестам и их использовании, что заметно контрастирует с их невыученными, не подверженными влиянию контекста вокализациями. Кроме того, при использовании жестов они чутко реагируют на изменения состояния внимания конкретного адресата, и даже применяют специальные жесты привлечения внимания. При этом в рамках последних уже можно выделить два уровня коммуникативного намерения — референциальный и социальный, — что явно говорит о предвосхищающей роли этих жестов в формировании сложных процессов управления вниманием, присущих человеческой объектно-ориентированной коммуникации. Легко представить, как эти гибкие в использовании жесты превратились в присущие человеку указательный жест и иконические жесты, которые еще до возникновения звучащего языка уже заключали в себе основные характеристики человеческой кооперативной коммуникации. Стоит заметить, при этом, что вокализации человекообразных обезьян не так уж хорошо изучены (значительная часть исследований в этой области проводилась на мартышках) и требуют пристального внимания ученых. Жесты привлечения внимания у человекообразных — предположительно, в первую очередь те, которые связаны с внешними объектами, — и указательный жест у людей также требуют дальнейших исследований.
Второе, теоретическое, соображение выглядит следующим образом. Представляется крайне сложным для понимания, как человек мог от вокализаций, похожих на используемые человекообразными и базирующихся, в общем, только на эмоциях, испытываемых коммуникантом, перейти напрямую к конструируемым, поддающимся выучиванию и общеизвестным в данной группе коммуникативным конвенциям. Чтобы усилить это проблемное утверждение, я применил нечто вроде гротескного мысленного эксперимента. Предположим, что на необитаемом острове живут не владеющие языком дети; при этом часть из них лишена способности произносить звуки и может лишь создавать жесты, вторая часть способна произносить звуки, но не может жестикулировать. Думаю, что дети, не могущие произносить звуки, с жаром общались бы друг с другом с помощью жестов, и их коммуникация была бы успешной. Но мне трудно себе представить, что дети, лишенные способности жестикулировать, с легкостью изобретали бы голосовые конвенции, поскольку для вокализаций характерно привлечение внимания к субъекту и его эмоциональным состояниям, но отнюдь не к внешним объектам. Таким образом, мое предположение таково, что путь к голосовым конвенциям у человека должен был пролегать через промежуточную стадию жестов, имеющих более естественные значения и основанных на действиях. Основой же для формирования последних являются естественные человеческие реакции: прослеживание направления взора окружающих и интерпретация их действий как основанных на неком намерении. Более того, я отстаиваю точку зрения, что вокальные конвенции приобрели коммуникативное значение изначально только за счет комбинирования с «естественными» жестами, выступая при этом в роли избыточных, дополнительных обозначений.
В рамках второй гипотезы — о способности к совместным намерениям как базовой структуре человеческой кооперативной коммуникации — можно выделить два блока эмпирических выводов и несколько теоретических рассуждений. Первый из эмпирических доводов основан на сравнении человекообразных обезьян и людей. Экспериментальные исследования, значительная часть которых рассмотрена в разделе 4 главы 2, показывают, что человекообразные понимают индивидуальные намерения. Некоторые ученые полагают, что эта оценка слишком оптимистична, и человекообразные, как и остальные животные, обладают лишь набором простых поведенческих правил, позволяющих предсказывать поведение окружающих в определенных ситуациях (Povinelli, Vonk 2006). Ответ на это мнение — говорящие сами за себя исследовательские работы, в которых приводятся исчерпывающие доказательства по всем ключевым позициям и с использованием различных методов исследования (см. систематичную аргументацию в Tomasello, Call, in press). Приведенный здесь анализ жестовой коммуникации человекообразных также представляется согласующимся с пониманием индивидуальных намерений. Однако, в противовес мощным данным в пользу понимания индивидуальных намерений отсутствуют экспериментальные доказательства того, что человекообразные обезьяны способны к совместным намерениям, поскольку их совместные занятия, конструируемые в лабораторных условиях, по-видимому, не обладают структурой, схожей с сотрудничеством у людей; кроме того, они не способны к совместному вниманию, характерному для человека. Есть ряд исследователей, считающих, что в данном случае моя оценка излишне пессимистична; так, Boesch (2005) полагает, что наблюдение в естественных условиях за охотой шимпанзе позволяет говорить о совместном характере этого процесса. Но для выявления когнитивных процессов, лежащих в основе коммуникации, наблюдения в естественных условиях недостаточно, необходимы эксперименты. А имеющиеся в этой области экспериментальные исследования — по правде говоря, их не так много — показали, что человекообразные способны соотноситься с другими в проблемных ситуациях, но при этом
Поскольку человекообразные, как правило, не участвуют в истинно совместной деятельности, их коммуникация, по данной гипотезе, также является по сути индивидуалистической, как и у других млекопитающих. Их интенциональная коммуникация направлена исключительно на выражение просьб или требований. Имеются данные о коммуникации человекообразных, которая не содержит в себе просьбу: так, исследователи, обучавшие «говорящих» обезьян, обычно описывают использование ими жестовых «высказываний», когда животное явно ни в чем не нуждается. Однако здесь также требуются экспериментальные исследования, поскольку конкурентоспособной альтернативной гипотезой может быть следующая: человекообразные просто тренируют собственные коммуникативные навыки путем «называния» того, что они видят вокруг себя в данный момент. При этом у них нет какого-либо просоциального желания проинформировать окружающих о чем-либо с целью помощи или декларативно поделиться с ними эмоциональным состоянием или отношением к чему-либо. В качестве другого примера можно привести серию экспериментов, показавших, что когда обезьяны хотят есть, а человек должен найти спрятанное орудие, чтобы достать для них еду, животные укажут в направлении, в котором следует искать спрятанный предмет (см. библиографию в разделе 2 главы 3). Можно было бы сказать, что в данном случае человекообразные информируют человека; но поскольку, вероятно, они не стали бы указывать нужное направление, если бы человек искал что-то для себя (исследования этого предположения продолжаются), и точно не делают ничего подобного по отношению к себе подобным, это стоит скорее рассматривать как использование «социального орудия»: я прошу тебя найти необходимый инструмент и использовать его для удовлетворения моих нужд. И заметьте, что нет никаких доказательств того, что человекообразные используют совместные знания или взаимные ожидания о возможной помощи, или что они осознают участие в коммуникации грайсовых намерений, поскольку в экспериментах, проверяющих то, как они понимают указательные жесты людей, они обычно не справляются с простыми выводами о релевантности (см. раздел 3 главы 2). В любом случае, из нашей интерпретации двух этих групп данных — по сотрудничеству и коммуникации у человекообразных — следует, что человекообразным недоступны ни истинная совместная деятельность, ни истинная кооперативная коммуникация. Поскольку людям доступно и то, и другое, а с теоретической точки зрения и то, и другое требует навыков и мотивов кооперации, разумно предположить, что два эти навыка имеют общий психологический фундамент — базовую структуру способности к совместным намерениям. То есть, говоря об этом общем фундаменте, мы исходим просто из эволюционного объяснения навыков сотрудничества и кооперативной коммуникации.
Вторая линия доказательств ведущей роли способности к совместным намерениям идет от онтогенеза человека. Чисто физически младенцы способны показывать на что-либо и жестикулировать руками и телом на уже достаточно ранних этапах своего развития, и у них, казалось бы, есть хотя бы какие-то мотивы, которые использование кооперативной коммуникации могло бы удовлетворить — к примеру, заставить другого сделать что-либо с помощью просьбы, а возможно, также, и поделиться с ним эмоцией. Но, тем не менее, младенец не способен к кооперативной коммуникации до достижения года, т. е. того же возраста, в котором он начинает проявлять навыки разделения намерений в процессе совместной деятельности с другим людьми. Это онтогенетическое совпадение во времени в данном случае проявляется не столь явно (поскольку множество всего происходит именно в районе одного года жизни), но, безусловно, наводит на размышления. А начиная с года, в указательном жесте и других жестах младенцев уже видно наличие совместных знаний, кооперативных мотивов и, возможно, взаимных установок, связанных с кооперативностью и коммуникативными намерениями, по Грайсу; тем не менее, в данной области также необходимы исследования для доказательства этих эмпирических наблюдений.
И снова, как и в случае с человекообразными, имеется критика с обеих сторон. Некоторые исследователи младенчества, хотя и не выступают непосредственно по этому вопросу, склонны считать, что дети начинают пользоваться чем-то вроде кооперативной коммуникации значительно раньше, нежели у них появляется указательный жест в районе одного года жизни (например, см. Trevarthen 1979). И напротив, есть ученые, полагающие, что мы слишком великодушны в интерпретации указательного жеста у годовалых детей как альтруистического управления психическими состояниями других (напр., Carpendale, Lewis 2004). Но как и в случае человекообразных обезьян, это в основном исследователи, которые больше сфокусированы на наблюдении в естественных условиях, нежели на экспериментах, и мы полагаем, что современные экспериментальные исследования, обзор которых представлен в главе 4, подтверждают нашу позицию о ментальной и альтруистической структуре ранней коммуникации. Никаких опровергающих это утверждение экспериментальных исследований нет.
Ведущие теоретические доказательства того, что совместная интенциональность (разделение намерений) является основой человеческой кооперативной коммуникации, исходят из попыток философского анализа коммуникации, предпринятых такими классиками науки, как Витгенштейн (Wittgenstein 1953), Грайс (Grice 1957; 1975) и Льюис (Lewis 1969), а также такими современными исследователями, как Спербер и Вилсон (Sperber, Wilson 1986), Кларк (Clark 1996), Левинсон (Levinson 1995; 2006) и Сёрль (Searle 1969; 1995). Я ни в коем случае не утверждаю, что с теоретической точки зрения сделал нечто, что значительно выходило бы за пределы представлений этих ученых, по я попытался, собрав воедино их наиболее продуктивные идеи, сформулировать некие новые соображения применительно к коммуникативной деятельности человекообразных обезьян, детей и, возможно, предков человека. Очевидно, что центральным объединяющим понятием здесь выступает нечто вроде рекурсивного считывания мыслей и намерений (как, например, представлено в табл. 3.1). Таким образом, мы наблюдаем то, как интерпретация человекообразными намерений и внимания окружающих превращается в совместные намерения, общее внимание и коммуникативные намерения у человека; кооперативные мотивы, направленные на общение — в принимаемые обоими коммуникантами установки и даже правила кооперации; «естественные» коммуникативные жесты — в коммуникативные конвенции. Все эти изменения происходят благодаря некой рекурсивно организованной способности к взаимным интерпретациям между двумя или более людьми, каждый из которых знает то, что знает другой, и так до бесконечности — по крайней мере, при одном из возможных взглядов.
Термин «взаимное знание» (mutual knowledge) был впервые использован в контексте понятия коммуникации Льюисом (Lewis 1969) в его работе, посвященной анализу координирующих конвенций. Спербер и Вилсон (Sperber, Wilson 1986) не приветствуют этот термин вследствие его чрезмерной категоричности и, интерпретируя те же явления, предпочитают говорить о взаимном (mutual) когнитивном контексте и взаимных проявлениях. Кларк (Clark 1996) использует термин «совместный контекст» (common ground) как более нейтральный для описания данного феномена, a Searle (1995) просто говорит о коллективной интенциональности, или «мы-интенциональности» (we-intentionality). Исследователи много спорят о том, подразумевает ли все это наличие рекурсивности, или же «мы-интенциональность» во всех ее проявлениях скорее стоит описывать как элементарный психологический феномен без всякой способности встать на место другого. Мое же мнение таково: то, как мы описываем «мы-интенциональность» — с теоретических позиций, как элементарный феномен, или как нечто, возникшее из способности индивидов вставать на позиции друг друга, — зависит от того, что мы пытаемся объяснить. В объяснении того, как современный человек действует в реальном времени, понятие рекурсивности, возможно, не является адекватным, а скорее подойдет примитивный термин «мы-интенциональность». На самом деле, я думаю, что это именно то, что делают очень маленькие дети: они просто отличают те ситуации, в которых мы совместно внимательны по отношению к чему-либо, от тех, в которых совместное внимание отсутствует. Но по мере развития выявляются различные индивидуальные перспективы, неизбежные при разделении с другими и приобщении к другому опыту (скорее всего, в результате не слишком гладко протекающих взаимодействий, когда оказывается, что предполагаемое взаимное не является таковым), возможно в соответствии с гипотезой Баррези и Мура (Barresi, Moore 1996). Я ранее ссылался как на доказательство наличия рекурсивности на тот факт, что во взаимном мысленном обмене позициями помехи могут возникать на разных уровнях, а люди в итоге и диагностируют, и преодолевают их по-разному; но реальных данных в пользу этой гипотезы не так много. Если же говорить об эволюционном развитии, то я полагаю, что утверждение, что «мы-интенциональность» единовременно развилась в полноценное эволюционное новообразование, выглядит крайне неправдоподобно. Скорее всего, это тот случай, когда в какой-то момент люди просто начали осознавать нечто вроде «он видит меня видящим это», и только позже явно проявилась полноценная рекурсивность, цикличность этого понимания.
Наконец, исходя из третьей гипотезы — о природе именно коммуникативных конвенций, — я предположил, что полностью произвольные коммуникативные условные обозначения, такие, как в звучащем языке, могли появиться только через посредничество более «естественных», основанных на действиях жестах (появившихся, в свою очередь, в рамках совместной деятельности, структурированной совместным вниманием), и благодаря естественным реакциям человеческой психики, таким, как прослеживание направления взора окружающих и интерпретация их действий как имеющих под собой некое намерение. Возможно, лучшее доказательство этого предположения содержится в появлении языка в раннем детстве. Хотя младенцы отлично могут встраивать появляющиеся извне звуки в имеющийся у них опыт и даже имитировать голосовые сигналы, будучи нескольких месяцев от роду, они не овладевают языковыми конвенциями до момента участия вместе с другими людьми в совместной деятельности, структурированной совместным вниманием, что происходит примерно в год жизни. И конечно, уровень участия детей в такого рода деятельностях прямо пропорционален тому, насколько быстро они овладевают первыми коммуникативными конвенциями (см. обзор в Tomasello 2003). Также для конвенциональной коммуникации, безусловно, необходимы развитые навыки имитации действий окружающих и, возможно, различных коммуникативных ролей (а также их смены), что необходимо, во-первых, для гарантированной передачи конвенций из поколения в поколения, а во-вторых, для знания о том, что они разделяются всеми участниками данного культурно-исторического процесса.
Использование ребенком указательного и других жестов, видимо, является неким критически важным мостиком, необходимым для перехода к пользованию грамматикой, хотя современные дети, конечно, с легкостью и моментально усваивают и коммуникативные, и грамматические конвенции, просто чтобы быть как все, и способны усваивать их без всякой помощи естественных жестов, если рамка совместного внимания является достаточно мощной. Глухим детям (создающим со своими родителями уникальные конвенции для коммуникации с помощью систем жестовой коммуникации домашнего изобретения) во взаимодействии, подразумевающем наличие совместного внимания, волей-неволей приходится начинать с естественных жестов. В противном случае они не будут поняты, поскольку любое движение к произвольности в таких знаковых системах требует наличия сообщества, в котором возникнет общая для всех его участников и хорошо знакомая им история обучения (как в никарагуанском жестовом языке).
Происхождение грамматики в эволюции человека, с точки зрения данной гипотезы, было частью единого процесса, в котором люди начали конвенционализировать средства коммуникации. То есть, это был ступенчатый процесс, в котором вследствие появления новых коммуникативных мотивов — информирования и приобщения/нарратива — возникли и новые функциональные требования к индивидам, которые к тому моменту уже обладали способностью просить друг у друга что-либо с помощью «естественных» жестов, а затем и голофрастических конвенций. В ответ люди создали конвенциональные синтаксические средства для грамматического структурирования многоэлементных высказываний, что привело к появлению новых коммуникативных потребностей, ускоренному наличием мотивов информирования собеседника и разделения с ним своих эмоций. Эти высказывания конвенционализировались в языковые конструкты гештальтного вида: заранее сформированные паттерны языковых конвенций и синтаксических средств для постоянно воспроизводимых (рекуррентных) коммуникативных функций. Важно, что процесс, посредством которого языковые конструкты конвенционализируются (грамматикализируются), ключевым образом зависит от участников взаимодействия, которые обладают разделяемой ими общей целью и способны «совершать сделки» друг с другом о том, какую форму должно иметь высказывание, основанное на их общем смысловом контексте. Таким образом, грамматическое измерение человеческой кооперативной коммуникации, скорее всего, возникло вследствие сочетания указательного жеста и пантомимы в рамках совместной деятельности, и вышло за пределы этого узкого контекста с помощью «дрейфа к произвольному выбору средств» тем же образом, что и голофрастические языковые конвенции. Передача грамматических конструктов от поколения к поколению требует не только способностей к культурному научению и имитации, но и способности (реконструировать паттерны использования языка из имеющихся в опыте актов языковой коммуникации.
Таким образом, в целом представленное здесь исследование повторяет точку зрения Э. Бейтс (Bates 1979) о том, что человеческий язык лучше всего воспринимается как «новая машина, собранная из старых частей». И действительно, хотя трудно себе представить это в XXI веке, он мог бы стать совсем иной «машиной», если бы некоторые его составляющие изначально иначе развивались, поскольку этих составляющих очень много и у каждой своя возможная эволюционная история. Таким образом, с точки зрения данного исследования:
навыки понимания индивидуальных намерений дали представителям приматов приспособительное преимущество в условиях конкуренции;
навыки имитации действий изначально развивались благодаря созданию и использованию людьми орудий;
ebooksa