Первую Гита наверняка использовала, чтобы изобразить рубашку Саши, а последнюю — для моего платья.
— Видишь? На руке, — тихонько шепнула я Саше, а затем обратилась к Гите, повышая голос: — Мы сидим, сидим, продолжай, дорогая.
Гита окинула нас долгим подозрительным взглядом и вернулась к работе, усмехнувшись и буркнув что-то вроде «смотрите мне». Это заставило нас с Сашей негромко рассмеяться. Строгая Гита выглядела очень непривычно и смешно.
— Да, вижу. Забавная привычка. Зачем нужна палитра, если есть рука? — весело поддержал Саша.
— Она себе всю руку до локтя изрисует краской, потом замучаемся отмывать.
— Посмотрим, где краски окажется больше, когда Гита закончит: на картине или на руке.
Я снова рассмеялась, краем уха слушая, как тихо и сдавленно он смеется. Мы соприкасались бедрами, и сквозь тонкую ткань платья я слишком отчетливо ощущала это прикосновение, не в силах забыть и не думать о нем даже одну секунду. А еще наслаждаться им и ничуть не ругать себя за это.
— Весь вчерашний вечер твое стихотворение не выходило у меня из головы.
Это признание было произнесено почти шепотом, но оно оглушило меня. Я повернула голову, ловя своим удивленным взглядом его улыбающийся. Саша ведь знал, что его слова изумят меня.
Наверняка он именно этого и добивался.
— Почему?
— Не знаю. — Он пожал плечами. — Не скажу, что я прочитал много стихотворений за свою жизнь, но твое вряд ли теперь забуду.
— Только потому, что знаешь автора. — Я хитро улыбнулась, думая, что подловила его на лести.
Но Саша не растерялся. Он покачал головой и ответил:
— Потому что оно что-то во мне задело.
— И что же?
— Душу.
— Которой нет. — Я еще шире улыбнулась, закусывая губу, подкалывая Сашу, и тут же отвернулась, однако его слова в голове гремели громче ярких фейерверков или летней грозы.
— Ты так жестока! Выстрел без промаха, в самое сердце, — посмеиваясь, произнес Саша. — Но оно восхитительно, Лиз. И чертовски печально.