Завоевания в Центральной и Южной Америке XV—XIX веков. Под властью испанской короны

Имперская Испания находилась в опасной зависимости от Индий. На ее экономику, общественную жизнь, политические действия эта зависимость и являющаяся ее следствием насущная необходимость поддерживать и укреплять административную власть оказывали сильное влияние и видоизменяли их. Отделение большинства провинций Индий от испанской короны при любых обстоятельствах повлекло бы за собой глубокое потрясение для Испании. Сам способ их отделения делал его катастрофой. Каждый этап этого процесса сопровождался ожесточенной разорительной войной. В результате войны на море с Англией в 1797 году Испания утратила реальный контроль за торговлей с Индиями. В результате вторжения французов в саму Испанию административная власть в Индиях была потеряна в 1808 году. На территории полуострова в течение 6 лет шла беспощадная война; это были 6 лет оккупации иностранной армией, находившейся в стране за счет Испании. Испания вышла из этой войны разоренная, ее торговля и промышленность находились в застое. Особенно тяжелая ситуация была на западе и юго-западе страны. Андалусия – колыбель Индий – в XVIII веке утратила свои стабильные лидерские позиции в торговле с Америкой. В XIX веке со своими обширными запущенными поместьями и их безземельными безработными braceros (разнорабочие) она превратилась в проблемный регион Испании, отсталый и депрессивный. В горных районах бедность нашла себе выражение в насилии. Guerrilleros (партизаны) в первом поколении стали бандитами в следующем.

Прибыли от торговли с Индиями и стимулирующее действие американского серебра были нужны как никогда раньше для восстановления разрушенной экономики. Ни авторитет короны, ни сила оружия не могли их вернуть. Рынок Ла-Платы был безвозвратно потерян в 1810 году. В 1818–1820 годах в результате войн Боливара аналогичным образом уплыл из рук Испании, ценный какао и кофейный бизнес в Венесуэле и Колумбии. К 1825 году были окончательно потеряны рудники Перу; а тех, что были в Мексике, Испания лишилась еще раньше, в 1821 году. Потери включали не только политический контроль, налоговую выручку и бо́льшую часть собственности Испании, как государственной, так и частной, – торговля и нематериальные активы тоже были утрачены. Решительное упорство испанской короны при защите своего положения в Индиях и ее долгое нежелание признать новые независимые государства – все это способствовало усилению и продлению взаимной вражды. Между Испанией и Индиями не были установлены дружественные торговые отношения. Обнищавшая Испания мало что могла предложить в плане товаров или рынков своим бывшим колониям, а креолы не были настроены на примирение, помощь или сочувствие. Испания в 1820-х и 1830-х годах была разделенной, униженной и голодной страной. Ее положение – даже напрасные страдания в Карлистских войнах 1833–1840 и 1872–1876 годов – можно было, по крайней мере отчасти, отнести на счет двух бедственных событий – вторжения французов и колониальных восстаний.

Не все территории в Индиях были утрачены, это верно. Оставались еще Большие Антильские острова Куба и Пуэрто-Рико с их торговлей табаком, сахаром и рабами, Филиппины и их столица Манила – оживленный торговый выход на Дальний Восток. Это были больше чем просто осколки империи. В 1825 году Моро де Жонне́ мог еще серьезно сравнивать испанскую империю с колониальными владениями Англии и Франции, указывая, однако, что и Филиппины с Манилой, и Куба имеют больший объем торговли с Великобританией и Соединенными Штатами, чем с Испанией. Ни одно из этих оставшихся колониальных владений в годы, последовавшие непосредственно за 1825 годом, не сделали сколько-нибудь значительного вклада, чтобы облегчить бедственное положение Испании. Торговля с Пуэрто-Рико была очень мала; этот остров всегда ценился больше за свое стратегическое положение, нежели за торговую значимость. Куба тоже, хоть и была относительно процветающей, требовала инициативы и капитала для развития своего потенциального благосостояния, и прошло несколько лет, прежде чем Испания могла ей предложить и то и другое. Трудности были как психологические, так и экономические. В некоторых кругах горечь из-за утраты основных регионов в Индиях быстро сменилась разочарованием в империи в целом и склонностью преуменьшать ценность того, что от нее осталось. Экспедиция в Тампико в 1829 году, посланная с целью заново завоевать Мексику, не привлекла к себе ни поддержки, ни интереса в Испании. Разочарование усиливала существовавшая в то время мода на либеральную экономическую теорию. Канга Аргуэллес – самый выдающийся испанский экономист своего времени, который, что важно, был министром в период неудавшейся конституциональной интерлюдии 1820–1823 годов, утверждал, что испанцы на протяжении более 300 лет посылали в Америку людей, товары, идеи и опыт с огромной выгодой для королевств Индий, что привело к обнищанию Испании. Многие испанцы в прошлом, как мы уже видели, испытывали угрызения совести из-за руководства империей. В каждом веке некоторые открыто утверждали, что Индии были несправедливо получены или что ими управляют деспотически. Однако говорить, что Индии не приносили доход, что цена империи была чрезмерной – это было что-то новое. Согласно таким рассуждениям, меры по развитию Кубы и Пуэрто-Рико должны были принести этим островам больше пользы, чем самой Испании. Вкладывать деньги в колонии – это бросать деньги на ветер. Индии потеряны. Испания, освободившаяся от своего долгого рабства – ответственности за империю, – должна сосредоточиться на планировании своего собственного будущего и развитии своих собственных ресурсов.

Проблема, которая встала перед Испанией, состояла в том, чтобы приспособиться к новым обстоятельствам в меняющемся мире. Еще более сложные проблемы встали перед бывшими королевствами Индий – проблемы и переустройства, и импровизации. Их реакция на эти проблемы после первого возбуждения от принятия конституций была в высшей степени консервативной. Войны за независимость были в первую очередь политическим переворотом: не свержением общественного строя, а заменой одних правителей другими при сохранении строя. В колониальной империи существовали два основных источника влияния и власти – местный и общий. Местная власть была прерогативой креольской аристократии. Преемники или потомки первых завоевателей и поселенцев осуществляли свою власть через свое владение землей, стадами и рудниками, посредством своего общественного и экономического влияния на людей, проживавших в их поместьях, свой контроль – непосредственный или косвенный – за муниципальным управлением и путем приобретения или наследования благосклонности вице-короля, местных административных должностей. Общая власть была прерогативой короны – средоточия лояльности и стража общественного порядка, осуществляемая через ее постоянных чиновников, светских и церковных, и занимавшаяся законотворчеством для империи в целом. Правительства вице-королей и провинций зависели от короны; они не происходили из местных властных городских структур и haciendas и не были их представителями. Бок о бок существовали две власти, и во времена Габсбургов они в целом уважали прерогативы и сферы влияния друг друга. Во второй половине XVIII века корона, взяв к себе на службу профессиональную регулярную армию и реорганизованную службу гражданских чиновников, ужесточила свой централизованный контроль и усилила свою власть за счет местных магнатов. Старое общество завоевателей в войнах за независимость бурно реагировало против усилившегося контроля и нанесло поражение короне, изгнав королевских чиновников и создав новые независимые органы власти под руководством своих собственных лидеров. В этом аспекте войны за независимость можно рассматривать как восстание реакционной территориальной аристократии против центрального правительства, вводящего новшества и совершенствующего управление.

Это, конечно, была не вся история. Независимость имела также и свои инновационные аспекты. И хотя боевые действия вели в основном местные военные командиры – каждый со своими вооруженными последователями, – общее ведение войны было организовано, а окончательные победы достигнуты с помощью немногочисленной, но влиятельной городской интеллигенции, которая генерировала политические теории, лозунги, обеспечивала необходимые дипломатические и торговые связи, а также бо́льшую часть денег. После войны, когда был утрачен объект лояльности, гражданские служащие – распущены, администрация – ввергнута в хаос, а отдельные местности оказались под властью местных лидеров – земельных магнатов, предводителей пастухов или просто бандитов, эти городские политики направили свое влияние на создание национальных государств современного типа, объединяющих целые вице-королевства, провинции или группы провинций. Некоторые из них – например, Бернардино Ривадавия (1780–1845) в Аргентине, Диего Порталес Паласуэлос (1793–1837) в Чили и, разумеется, сам Симон Боливар – были людьми, обладавшими большими способностями и гибкостью ума. Они пытались создать централизованные правительства в столичных городах, разрабатывали конституции, привнося в Испанскую Америку все современные атрибуты представительных собраний. Они выступали с декларациями, определявшими права граждан, публиковали новые своды законов, явно основанные на принципах скорее Великой французской революции, нежели на старых королевских кодексах. Они стремились – и в этом у них было больше общего с бывшими министрами Бурбонов, чем с их собственными союзниками-caudillo, – разрабатывать идеи «просвещения» в управлении, общественной и религиозной жизни и применять разумные идеи в таких сферах, как развитие экономики и общественной жизни. Естественно, они сталкивались с сопротивлением; история большей части Испанской Америки в первой половине XIX века связана с постоянной, старой как мир борьбой между вводящими новшества и усовершенствования (и собирающими налоги) центральными правительствами, с одной стороны, и консервативным, часто примитивным местным партикуляризмом, с другой. Facundo Сармьенто[110] является классическим выражением этого широко распространенного конфликта.

Центробежные внутренние конфликты и личное соперничество амбициозных лидеров были достаточно сильны, чтобы развалить некоторые крупные территориальные объединения, особенно Великую Колумбию Боливара. Однако некоторые очень большие объединения – провинции бывших вице-королевств Ла-Платы, например, и Новой Испании, которая стала Мексикой, – сплотились; и внутри большинства национальных объединений центростремительная тенденция в конечном счете оказалась сильнее. В большинстве современных испаноамериканских государств форма правления – высокоцентрализованная. Какими бы ни были узаконенные выдумки о местной автономии, города благоденствуют за счет сельской местности, провинциальный капитал захватывает власть и доходы у местных образований, национальные правительства лишают штаты и провинции их независимости и политической силы. Национальные президенты, обладая властью, не сильно отличающейся от власти их предшественников – королей и вице-королей, в отдельных случаях широко осуществляют личную власть, отступая от норм и правил. Это не означает, что центральные правительства всегда могут рассчитывать на то, что им будут подчиняться, что ни одно официальное решение не может быть принято локально, что никакое дискреционное право не может быть осуществлено законно без обращения в центр. В этом отношении Испанская Америка во многом вернулась к модели развития, утвержденной для нее министрами Карла III.

Однако между имперской централизацией конца XVIII века и государственной централизацией конца XIX века прошел длинный промежуток времени. Установление унитарного правления в новых государствах было медленным и зачастую кровопролитным процессом. Пророк независимости Боливар не предвидел этого. На самом деле в своем полном разочарования прощальном слове при отказе от поста президента Великой Колумбии он предсказал будущее, в котором мелкие тираны «всех рас и цветов кожи» будут делить между собой континент. Хаос, сопровождавший первые три или четыре десятилетия независимости, возник не только из-за личного соперничества, местного сопротивления центральной власти, но и из-за неопределенности территориальных границ новых государств. На севере Южной Америки местные симпатии сосредоточились вокруг личностей заместителей Боливара, которые поделили между собой его Великую Колумбию. Объединенные провинции Центральной Америки, образовавшиеся в 1823 году под главенством Гватемалы, распались в 1838 году. В бассейне Ла-Платы споры по поводу государственных границ привели к многолетней войне между правительствами-преемниками. И лишь в 1830-х годах большинство государств, уже просто устав от распрей, все же вернулись в целом к старым колониальным границам – по принципу, неизвестному тогда в международном праве, uti possidetis (поскольку владеете). Территории, которые стали национальными государствами и попытались применить этот принцип при решении споров между собой, были во многих случаях такими большими, что национальные чувства их жителей формировались очень медленно. Старые имперские провинции, разумеется, остро сознавали свое раздельное существование; но ощущение того, что ты отличаешься и, быть может, враждебен людям соседней провинции, не обязательно означает чувство единства и преданности своей провинции. Более того, некоторые государства-преемники включили в свой состав ряд различных провинций, связи с которыми в колониальные времена были условными. Их государственность не была неизбежной, ей нужно было научиться. Действительно, чувство принадлежности к государству во многих странах было следствием, а не причиной эффективного унитарного правления и полностью сформировалось лишь в конце XIX века. Именно тогда исторические книги стали писать для того, чтобы прославить национальное прошлое, поддержать культ национальных героев, а статуи освободителей начали ставить по всему континенту на местах, ранее занятых rollo и quemadero (средневековое религиозное сооружение для сожжения еретиков).

Одной из наиболее трудноразрешимых проблем, вставших перед политическими лидерами 1820-х годов, пытавшихся добиться национального единства и порядка в провинциях, была позиция церкви. Трудности возникли из-за взаимопроникновения церкви и государства в Индиях под властью короны на протяжении трех веков имперского правления. При Габсбургах представители духовенства были незаменимыми представителями королевской власти не только косвенно, посредством их духовного авторитета, но и непосредственно, через их службу в колониальной администрации. Прелаты служили в качестве oidores, губернаторов, советников по делам Индий и даже были вице-королями. Короли династии Бурбонов постепенно отошли от практики использования священнослужителей как гражданских служащих и разными способами пытались ограничить политическую и экономическую власть духовенства. Временами они поступали заметно сурово с некоторыми представителями церкви, особенно с монашескими орденами, доходя в случае с иезуитами до преследований и изгнания. С другой стороны, они в полной мере оценили огромную важность церкви и в плане ее духовной поддержки своей власти в Индиях, и в качестве жизненно важного инструмента поддержания общественного порядка. Духовенство играло соответствующую роль. В конце XVIII века церковь в Индиях за малым исключением была покладистой и почтительной, лишенной рвения, свойственного сторонникам абсолютного авторитета папы римского, больше известной соблюдением внешних приличий, чем силой и интенсивностью своей духовной жизни.

Когда начались первые восстания, большинство высших клириков в Индиях были полуостровными испанцами, и почти все они были людьми, на преданность которых корона могла положиться. На первом этапе революционных волнений освободились несколько епархий, но за исключением провинций в Ла-Плате все эти вакансии были снова заполнены в 1814–1816 годах с подачи королевской власти; а в 1816 году папская энциклика, вышедшая по просьбе короля Испании Фердинанда VII, напомнила духовенству в Америках, что отчасти их обязанность состоит в том, чтобы противодействовать бунтам. Епископы были обязаны публично осуждать новые военные кампании, которые после 1816 года были откровенно направлены против королевской власти Испании. По мере того как восстания делали успехи и возникали революционные правительства, многие епископы покидали свои епархии – или их изгоняли – и возвращались в Испанию. Было несколько исключений. Двое епископов в Колумбии позволили Боливару убедить себя остаться на своих постах, не изменяя своих взглядов на королевскую власть. Однако эту ситуацию запутали революция в Испании в 1820 году, антицерковная политика кортесов и новых министров. Испания и папская власть временно отдалились друг от друга, и многие священнослужители в Америке, раньше преданные испанской короне, отвернулись от нее. Когда в 1823 году Фердинанд VII возвратил себе абсолютную власть и вся мощь Священного союза[111] стала его поддержкой, большая часть Индий была почти потеряна. Тем не менее король по-прежнему полагал, что утраченное положение можно вернуть с помощью церкви. В 1824 году вышла еще одна энциклика в его поддержку, которая лишь спровоцировала бурю протестов в Америке. К этому времени многие епархии были вакантны. Заполнить эти вакансии стало задачей огромной международной важности.

Революционные лидеры остро сознавали опасность недовольства, которое могло возникнуть среди католического населения, отрезанного от католических властей и руководства. Им были отчаянно нужны епископы, но принимать епископов, предложенных Фердинандом VII согласно древним правам, за которые он упорно цеплялся, означало бы проглотить оскорбление независимости и, возможно, поставить под угрозу само существование новых государств. Они заявляли, что их республиканские правительства стали преемниками всех былых королевских прав на своих территориях, включая покровительство церкви. На практике многие из них были готовы принять почти любую формулировку, за исключением права короля предлагать кандидатуры на высшие церковные посты, которая позволит рукополагать епископов. Папские власти, со своей стороны, очень желали дать Америке епископов, чтобы Индии не стали добычей протестантов или кого похуже, но они утверждали, что если короля Испании лишить Patronato, то Patronato вернется к папе римскому. Более того, в политической обстановке 1820-х годов возвести в сан епископов, не выдвинутых на должности Фердинандом VII, означало бы спровоцировать неистовое возмущение и Испании, и ее могущественных союзников. Это стало ясно в 1827 году, когда папа Лев XII огласил имена шестерых кандидатов на посты епископов в Колумбии. Боливар отнесся к действиям папы как к победе своего правительства; Фердинанд VII гневно протестовал, и папа римский был вынужден подтвердить и признать право короля представлять кандидатов на высшие церковные посты на суд общественности, чтобы при назначении епископов «это не происходило по предложению какого-нибудь вождя мятежников». Преемник Льва XII папа Пий VIII не рукоположил в Индиях ни одного епископа, объяснив свой отказ сделать это царящим беспорядком и неминуемым развалом некоторых из новообразованных государств. И только в 1831 году новый папа Григорий XVI рискнул вызвать недовольство Испании, объявив в булле Sollicitudo Ecclesiarum о своем намерении вступить в нормальные церковные отношения с существующими де-факто правительствами, которые продемонстрировали признаки стабильности. В 1831–1840 годах вакансии епископов во всех епархиях были заполнены. Кандидатуры многих новых прелатов были неофициально предложены республиканскими правительствами, но ни в одном случае папа римский официально не признал право на представление кандидатов на высшие церковные посты.

В годы войны и период последовавшей неопределенности низшее духовенство было во многом предоставлено самому себе. Без должного руководства или управления церковь во многих регионах стала дезорганизованной, ее авторитет ослаб, престиж уменьшился. С экономической и социальной сторон она была открыта для нападений из-за своих огромных и явных богатств. С политической точки зрения она внушала подозрения из-за своих былых связей с короной. Тем не менее на церковь не было вольтерьянских нападок, не было официального антиклерикализма, сравнимого с антиклерикализмом испанского правительства в начале 1820-х годов. Отношение политических лидеров новых государств к ней, как и ко многому другому, было консервативным. Только в одну республиканскую конституцию – конституцию Ла-Платы была включена свобода вероисповедания, помимо других прав граждан. Сан-Мартин жил и умер истовым католиком. Даже свободомыслящие лидеры, включая самого Боливара, официально посещали мессы. Некоторые ковбойские предводители были шумно набожными. Факундо Кирога (1788–1835) в Аргентине, очевидно не осознавая иронии, одно время демонстрировал черное знамя с лозунгом «Религия или смерть». Росас (1793–1877) в Аргентине был большим поборником привилегий духовенства до тех пор, пока оно ему повиновалось; то же самое можно сказать и об Итурбиде (1783–1824) и Санта-Ане (1795–1875) в Мексике. Такой новатор и либерал, как Гомес Фариас (1781–1858)[112], с его преждевременными планами секуляризации образования и церковной собственности в Мексике был редким исключением среди политических лидеров до середины века; и даже он лично был набожным человеком. В общем, новые правители хотели уважать и защищать церковь и в то же время ограничивали ее независимую политическую деятельность, контролировали назначения на ее высшие должности, использовали ее в качестве административного инструмента и стража стабильности и общественного порядка. Некоторые наиболее серьезно настроенные лидеры действительно хотели реформировать ее законодательным путем, но даже это не было особенно новым. Взгляды государственных деятелей, таких как, скажем, Ривадавия, на правильные отношения церкви и государства – когда была признана замена испанской короны республиканским правлением – не сильно отличались от взглядов министров Карла III.

В каждом из новых государств церкви было крайне необходимо достигнуть взаимопонимания с этими относительно симпатизирующими ей лидерами из страха, как бы не стало хуже, но по политическим причинам достичь взаимопонимания оказалось чрезвычайно трудно. Былой роялизм высшего духовенства уступил во многих случаях преданности не республике, а папе римскому; и папа был не прочь вновь обрести какую-то власть в Америке, которую он уступил веками раньше. По вполне понятной причине духовенство в Америке было склонно с недоверием относиться к новым правительствам. Республиканство в их понимании ассоциировалось со свободомыслием, секуляризацией, антирелигиозным и антиклерикальным законодательством. Более того, во время войн военачальники время от времени захватывали церковную собственность и облагали доходы церкви налогами, чтобы иметь возможность платить своим войскам. Эти отчаянные меры в мирное время могли стать привычкой. Со своей стороны, правительства не могли оставлять без внимания политическое влияние духовенства. Большинство из них были нестабильны и не внушали большого доверия. Партийные разногласия имели тенденцию формироваться вокруг вопросов, связанных с политикой в отношении религии. Любое заявление по религиозному – или, по общему мнению, религиозному – вопросу могло дать повод политическим противникам организовать народную демонстрацию. Настроения самого духовенства, финансируемые огромными пожертвованиями и выражаемые с сотен кафедр проповедников, могли создать или разрушить правительство. Политики обнаружили, что для принятия даже незначительных и совершенно разумных мер они должны либо умиротворить священнослужителей, либо запугать их; а церковнослужители обнаружили, что сотрудничество с правительством сегодня может повлечь за собой опасное недовольство завтра. Когда в более поздние годы испаноязычные американские правительства вместе с западноевропейскими государствами начали брать на себя многие общественные функции – образование, регистрацию рождений, браков и смертей, заботу о больных и обездоленных, – которые раньше осуществляла церковь, и попытались уменьшить давление религиозного принуждения на своих граждан, отменить всеобщие церковные налоги, такие как десятина, или ограничить количество собственности во владении юридического лица без права отчуждения, они почти повсеместно столкнулись с активным и сильным сопротивлением в рамках отношений, которые были все еще нестабильными и неопределенными. В политике испаноязычных американских республик в этом вопросе и их законодательстве, определяющем отношения между церковью и государством, в ходе XIX и XX веков стали проявляться заметные и растущие расхождения. В некоторых странах – Аргентине, Колумбии, Перу – успешно восстановились отношения, похожие на отношения в колониальные времена, но с определенными изменениями. В других странах, таких как Чили и Уругвай, связь между церковью и государством была законодательно отменена. А в некоторых странах, среди которых Мексика является ярким примером, церковь была не только отделена от государства, но и стала объектом пристального наблюдения, временами доходящего до преследования. В XIX веке ни одно правительство не было достаточно сильным, чтобы игнорировать эту проблему, оставить ее решение для индивидуального выбора как свободу совести. В каждой стране духовенство считало своим долгом – а во многих регионах делает это и по сей день – направлять своих прихожан при принятии политических решений. В каждой стране политики считали – и во многих странах до сих пор считают, – что в какой-то степени контроль за делами церкви необходим для поддержания власти правительства. Религиозная и политическая власть были слишком тесно переплетены за три века имперского правления, чтобы быть быстро или безболезненно разделенными.

В области гражданской администрации аналогично национальные правительства Испанской Америки проявляли – а многие из них и по сей день проявляют – характерные черты, унаследованные от колониального прошлого, но усилившиеся и обострившиеся в борьбе за установление эффективного унитарного государства. Колониальные корни этого явления сравнительно современны и существуют лишь с середины XVIII века. Карл III и его преемники создали в Индиях и регулярную, и ополченческую армии, широко использовали офицеров в управлении колониями, увеличили и расширили привилегии военных. Профессиональная преданность, королевская власть и преобладание офицеров с полуострова в профессиональных вооруженных силах, однако, соединились вместе, чтобы помешать армии в Индиях стать чем-то таким, что отдаленно напоминало бы преторианскую гвардию, до самых последних лет имперского правления. Итурбиде, как офицер, был первым примером военного профессионала, перешедшего в лагерь противника и использовавшего армию для своего прихода к власти. Более приемлемым, но не менее зловещим примером на будущее был пример того, как военный стал королем; его подали офицеры, сделавшие де ла Серну вице-королем Перу. У этого примера очень скоро появились последователи; первые два президента новорожденной республики Перу были смещены с их поста собственными генералами. Возникнув, эта привычка быстро развивалась. В войнах за независимость многие – быть может, большинство – офицеры-креолы становились на сторону восставших, многие политики-креолы в силу сложившихся обстоятельств взяли в руки оружие. Недавно обретшие независимость государства управлялись людьми, которые если и не были профессиональными солдатами, то имели значительный военный опыт. Воцарение всеобщего беспорядка требовало существования армий. Политики, которые также были и генералами, имели больше шансов выжить, чем гражданские лица, при условии, что армия получала хорошее жалованье и была довольна. Однако служащие в армии солдаты, ставшие политическими партнерами, быстро приобретали свои собственные политические взгляды и характерное нетерпение вместе с политической неумелостью. Обязанность повиноваться конкретному монарху исчезла; идея верности безличной, абстрактной республике и повиновения тем, кто на тот момент входил в ее правительство, укоренялась медленно. Таким образом, сама армия во многих испаноязычных американских государствах стала ядром действенной власти. Ее стали считать – или она сама себя таковым считала – стражем государственной целостности и государственных интересов как во внутренних делах, как и в обороне. Эта традиция вместе со связанными с ней привилегиями сохранилась. В некоторых государствах действительно – например, в Мексике, Чили и Уругвае – гражданское правительство совсем недавно успешно осуществляло свою власть над вооруженными силами. Во многих других странах военные по-прежнему, как правило, занимают высокие гражданские и административные должности; вооруженные силы постоянно вмешиваются в политическую жизнь страны либо в качестве организованных закулисных групп давления, либо как открытые участники государственных переворотов; и ни один гражданский политик не может позволить себе действовать, открыто не считаясь с желаниями генералитета.

Вмешательство военных в политическую жизнь обычно принимает форму прямого давления на центральное правительство и влияет на жизнь провинциальных и местных центров лишь косвенным образом. Степень, в которой воля центрального правительства может стать эффективной в провинциях и местечках, зависит от деятельности другого института – если такое официальное слово можно применить к такому неофициальному явлению, чрезвычайно характерному для Испанской Америки и глубоко укоренившемуся в колониях. Это явление носит название caudillismo или caciquismo, означающее организацию политической жизни местными «боссами», власть и влияние которых проистекают из личного доминирующего влияния, семейных или региональных связей. В большинстве стран это сосредоточение официальной власти в центре, слабость законно созданных провинциальных и местных органов власти оставляют широкое поле деятельности для таких людей. В реальности эффективность центрального правительства может зависеть от характера сделки, которую оно может заключить с теми, кто обладает влиянием и властью на местах, в то время как авторитет cacique (вождя) может быть усилен «блатом», который он может использовать в столице. Эти неявные сделки между официальной властью и реальными местными боссами начались с самого начала правления испанцев в Америках. В годы, прошедшие сразу же после завоевания, как мы уже видели, колониальным обществом правили самозваные предводители, каждый со своим отрядом вооруженных приспешников, которые ждали от него руководства и средств к существованию. Корона пыталась помешать этим предводителям стать постоянными правителями, и в целом это ей удалось. С другой стороны, хотя колониальные губернаторы и вице-короли, которых корона сама назначила, часто оказывались алчными и бесчеловечными, они не могли легко стать caudillos, потому что срок их пребывания на своих должностях был коротким и корона могла в значительной степени призвать их к ответу. Административные реформы конца XVIII века еще больше усилили контроль центрального правительства над своими высшими чиновниками и ограничили власть отдельных магнатов в политической – но, надо сказать, не в экономической или общественной – жизни. Однако войны за независимость и разрастание сколоченных частным порядком отрядов, которое они спровоцировали, вдохнули в caudillismo новую жизнь и создали такое положение дел, которое сильно напоминало период после завоевания. Новым правительствам пришлось договариваться с предводителями, обладавшими властью на местах, многие из которых имели вооруженных сподвижников. Факундо Кирога в Аргентине, Сантьяго Видаурри на севере Мексики были слишком сильны, чтобы не обращать на них внимания. Caudillos были на самом деле настолько влиятельными, что могли потребовать официального признания себя в качестве губернаторов штатов и провинций, чего никогда не потерпела бы испанская корона. Caudillismo внедрилось в структуру самой формы правления. Ближе к современному периоду более сильные правительства настаивали на том, чтобы губернаторы провинций и другие влиятельные официальные лица были избираемы или официально назначаемы, и пытались, как и испанская корона раньше, отделить административные должности от личной власти; и все же cacique остается незаменимой движущей силой управления. Он может быть всего лишь умелым партийным организатором с хорошими связями на местах, а может – крупным землевладельцем, контролирующим полукрепостных крестьян, ростовщиком или – в крайнем случае – руководителем местной банды или группы террористов. Везде в Испанской Америке это человек, с которым нужно считаться.

Другая характерная черта формы правления испаноязычных американских государств, корни которой уходят далеко в колониальное прошлое, – это явление, которому, возможно, лучше всего подойдет название «пассивная администрация». Предполагается, что гражданин, который хочет вести тот или иной государственный легальный бизнес, должен подчиняться жестким правилам, касающимся выпуска лицензий и выдачи разрешений, и предоставить подробную информацию в официальной форме. От многочисленных мелких чиновников, занимающихся такими делами, никто не ожидает, что они будут оказывать активную помощь; они находятся на своих местах для того, чтобы настаивать на соблюдении всех положенных правил. Эта идея, в сущности, чужда методической процедуре, согласно которой правительство само следит за тем, что, как только заявление зарегистрировано, все дальнейшие шаги следуют автоматически в рамках согласованной ответственности его чиновников. Клиент действует по своей инициативе на каждом этапе. Он сам отвечает за то, чтобы отнести свои документы от одного рабочего стола к другому и из одной конторы в другую, и за то, чтобы собрать у незаинтересованных чиновников все необходимые печати и подписи для завершения своего дела. Здесь колониальный прецедент очевиден. Испанская корона, с глубоким недоверием относившаяся к своим далеким подданным, требовала подробную информацию обо всей их общественной деятельности и создала замысловатую бюрократическую систему документооборота и разрешила покупать большинство мелких должностей и некоторые крупные должности в этой системе. Такие должности считались не столько ответственными государственными постами, сколько собственностью, капиталовложением, которое должно было приносить доход в виде комиссионных вознаграждений. Эта система продажи должностей, хоть и была сильно ограничена при последних Бурбонах, продлилась почти до конца колониальной эры, и отношение к мелким должностям, которое она поощряла, пережило переход к независимости фактически без изменений. Ее значение в повседневной жизни имеет тенденцию к усилению из-за растущего числа точек соприкосновения между государством и отдельным гражданином. Современные латиноамериканские государства действительно не предлагают мелкие должности на продажу, но большинство из них платят своим мелким чиновникам очень низкое жалованье, если вообще платят. Они не требуют и не могут требовать от них высокого уровня государственной службы, отсюда и важность посредничества: нотариуса как лица, удостоверяющего честность и надежность; адвоката с его знанием формальностей и процедур; «решателя проблем», занимающегося устройством разных дел. Отсюда также берет начало и система разнообразных выплат, известная под образным названием mordida (взятка). Стандартное комиссионное вознаграждение за документ дает заявителю всего лишь право получить его в рабочее время чиновника. За дополнительную помощь и совет, за более быстрое обслуживание он должен заплатить дополнительно. Mordida может включать все, что угодно: от денежного вознаграждения за необычную услужливость со стороны чиновника до прямой взятки за потворство противозаконным действиям.

Как в своей политической и административной деятельности, так и в экономической независимые государства и народы Испанской Америки были склонны после беспорядков, сопровождающих войны за независимость, возвращаться к колониальной практике во многих отношениях, иногда даже к практике, имевшей место до XVIII века. Войны за независимость неизбежно причиняли ущерб, особенно в регионах с развитым плантационным хозяйством, путем разрушения или запустения. Независимость принесла с собой новые экономические трудности, особенно для зарождающейся промышленности. Новые правители поспешили последовать новейшей моде – экономическому либерализму. Результатами были обнищание, а во многих местах и исчезновение хорошо развитого класса ремесленников и резкий спад местной промышленности, особенно в кораблестроении, производстве текстиля и металлических товаров. В XVIII веке ремесленники-производители в Индиях в значительной степени были защищены испанской торговой монополией, хотя и неполной. В первые десятилетия XIX века война между государствами сама по себе в какой-то мере обеспечивала им защиту. После обретения независимости у них не стало никакой защиты. Более того, среди них было много испанцев с полуострова, которые после обретения независимости уехали или были высланы. Те, которые остались, не могли конкурировать с потоком дешевого английского импорта. Таким образом, единственный класс креольского общества, который мог бы постепенно приобрести привычку делать сбережения и стать постоянным источником капитала, был почти совершенно уничтожен. В то же время ресурсы рабочих рук в некоторых районах, особенно на карибском побережье, сократились из-за запрета английской работорговли, а также дипломатических и морских мер, принятых Великобританией с целью помешать работорговле под другими флагами. Помимо нехватки капитала и рабочих рук неопределенность, последовавшая за войнами за независимость, сама по себе не поощряла капиталовложения в промышленные предприятия или даже в более выгодные формы плантационного сельского хозяйства. Знакомые экономические черты, характерные для креольского общества, – его интерес к нединамичным капиталовложениям в землю и скот, пристрастие к бросающимся в глаза расходам, бо́льшая заинтересованность в комиссионных вознаграждениях, ренте и жалованью, нежели в коммерческих или промышленных прибылях – приобрели особое значение и сохранились навсегда. Жадный спрос на промышленные товары можно было удовлетворить, только сосредоточившись на производстве и экспорте немногих товаров первостепенной важности, так что «колониальный» характер латиноамериканской экономики тоже сохранился навсегда – во многих странах и по сей день. Как следствие появилась тенденция: богатые землевладельцы стали богатеть, а безземельная беднота – нищать.

Относительно жесткая система общественных классов была характерна для Испанской Америки с самого завоевания и являлась на самом деле его неизбежным следствием. Всякий раз, когда технологически более развитая или более воинственная общность людей завоевывает менее сильную и становится правящей, появляются кастовые различия. Эти различия в Индиях акцентировались сплоченным, интровертированным характером индейских общин и образованием в позднесредневековом католицизме, который конкистадоры принесли с собой, общества, в котором каждая группа имела свою особую социальную и экономическую функцию. Королевская власть и суды пытались ограничить открытое угнетение одной группы другой группой, но существенно не меняли классовую структуру общества, которая просуществовала почти без изменений века имперского правления. После обретения независимости деятельность республиканской законодательной власти по отмене титулов знати указывала скорее на враждебное отношение к короне, нежели на какие-то эгалитарные устремления. Помимо этих поверхностных изменений, процесс обретения независимости практически ничего не сделал для изменения классовой структуры общества, а даже укрепил ее, отняв внешне власть у королевских судов и затормозив развитие промышленного и торгового среднего класса. Лишь недавно эта структура начала серьезно растягиваться благодаря безличности развивающихся промышленных экономик.

Жесткость классовой структуры в большинстве регионов Индий помогла сохранить удивительную культурную однородность на ее территориях. Испанские иммигранты на протяжении трех веков селились в Индиях, сознавая свое расовое и общественное превосходство. Они приезжали изо всех уголков Испании, но в процессе миграции и поселения они были склонны забывать о различиях своего провинциального происхождения. Их совместная культура стала более обобщенной и упрощенной «испанской», их общий язык – кастильский диалект с андалусийскими модификациями; по настоящее время разговорный испанский язык сравнительно мало варьирует, по крайней мере среди образованных людей, а письменный испанский в регионах Латинской Америки вообще практически неизменен. Их религией был традиционный испанский католицизм, но опять-таки в обобщенной и упрощенной форме. Они сохранили основы христианского учения, культ Девы Марии как символ преданности, главные церковные праздники и связанные с ними обряды (которые, естественно, были средством обучения индейцев христианской вере). Они построили изумительные церкви и сохранили все великолепие главных церемоний. С другой стороны, они не взяли с собой в Индии многочисленные местные культы и праздники – часть из них, несомненно, дохристианского происхождения, – которые существовали и по сей день существуют в Испании. В общественную жизнь они привнесли склонность к городской жизни, но при организации городского управления в Индиях они взяли на вооружение относительно простую формулу, забыв о сложности муниципальных fueros (привилегии, пожалованные королем) в Испании. Даже физический облик городов, как мы уже видели, имел в себе элементы одной общей модели, которая, возможно, отражала существовавшую на тот момент в Испании градостроительную теорию и реально отражала – при Филиппе II – испанское законодательство, но не уникальное разнообразие реальных испанских городов. Аналогичный процесс отбора и упрощения затронул передачу инструментов и технологий. Простой пример: в Испании существовали и существуют в настоящее время много видов плугов, но только один – андалусийский arado dental достиг Америки и распространился на территории Индий как его общий вид. То же самое произошло и с повозками и фургонами, шорными изделиями и конской сбруей, способами охоты и рыбной ловли, приемами ведения сельского хозяйства и выпаса скота, а также традициями и суевериями, с ними связанными.

К началу войн за независимость вся Испанская Америка от Северной Мексики до юга Аргентины и Чили несла на себе одну общую культурную печать. Общее наследие признавалось, несмотря на все различия во мнениях, вызванные местными предпочтениями при выборе объекта лояльности, личную зависть и враждебность провинций друг к другу. И хотя вслед за отделением от Испании возникли несколько независимых государств – каждое со своими географическими, экономическими и общественными особенностями, местными традициями и историей, – наднациональное сходство было настолько выраженным, что в антропологическом аспекте все страны вместе составляли и в высокой степени все еще составляют одно единое культурное пространство. Культурные различия между современными латиноамериканскими государствами – по крайней мере, среди представителей европейских и европеизированных слоев общества – берут начало больше в иммиграции в некоторые страны в XIX веке неиспанцев, нежели в приобретении политической независимости.

Культурная однородность, однако, была характерна только для европейцев и европеизированных индивидов. Именно в этом смысле жесткость классовой структуры помогла ее сохранить. Среди местных, или в основном местных, слоев общества, – если обобщать, то среди самых бедных, наименее влиятельных и наименее мобильных слоев населения, – разнообразие, как можно было ожидать, было выражено гораздо сильнее. Завоевание, власть чужеземцев и сокращение численности населения уничтожили богатую и разнообразную туземную культуру, но не всю; и хотя иберийская культура была предложена ей на замену в общей, упрощенной форме, способ и степень ее принятия были далеко не одинаковые. Подобно тому как испанские иммигранты сознательно или нет выбирали из огромного разнообразия обычаев и технологий ограниченное их количество, подходящее для передачи их Индиям, так и завоеванные индейцы делали свой собственный выбор из всего переданного им, чтобы перенять и применять это в обиходе. Конечно, отбор в этом контексте не обязательно подразумевает свободный выбор. Испанцы навязывали, зачастую с большой жестокостью, местное административное устройство, которое считали самым удобным для эксплуатации труда индейцев и их способности платить подати. Всеми имевшимися в их распоряжении средствами они навязывали индейцам христианские обряды. Более того, на смену миссионерской деятельности XVI–XVII веков в конце XVIII века пришло энергичное и решительное экономическое и техническое обращение в христианство. Тем не менее еще оставался широкий круг европейских культурных черт, особенно в областях, где интересы испанских поселенцев не были напрямую затронуты, которые индейцы могли копировать, насколько позволяли им их средства, или отвергать их.