То, что случилось в 1922 году, сегодняшним историкам представляется намного более ясным, чем непосредственным участникам тех событий. Надежда на революцию не оправдалась. Так же как Маркс и Энгельс в середине XIX века недооценили жизнеспособность капитализма, Ленин и Троцкий в период между 1917 и 1922 годами не смогли понять, что большинство рабочих на Западе не желало отказываться от экономических и социальных преимуществ, предложенных капиталистической системой, и идти опасным и неизведанным путем социалистической революции.
Сначала революционное отступление было совершенно искренним со стороны Ленина и других вождей. Они совершили стратегический отход и надеялись, что в какой-то момент в будущем снова возникнет революционная ситуация. Но после болезни и смерти Ленина с восхождением Сталина и постепенным отстранением Троцкого от реальной власти отступление превратилось в обыкновенный обман. Хотя невозможно указать момент, когда именно произошло это изменение, можно проследить движение в этом направлении по последовательности событий, происшедших между заключением пакта в Рапалло в 1922 году и заключением пакта с Гитлером в 1939 году.
После путча 1923 года в Германии, в ходе которого «престиж коммунистов получил новый и на этот раз непоправимый удар»[94], начало преобладать мнение Сталина о превосходстве российских национальных интересов над революционными интересами коммунистических партий. Он всегда испытывал презрение к иностранным коммунистическим партиям и много раз явно выражал это презрение: «Коминтерн никого не представляет. Он существует только благодаря нашей поддержке»[95], – говорил он Ломинадзе[96] в двадцатые годы. Такое же отношение он выразил много лет спустя в беседе с польским лидером Миколайчиком: «Коммунизм подходит Германии, как корове седло»[97]. Его личное презрение к китайским коммунистам было известно всем. При его правлении разительно изменились отношения между Россией и коммунистическим движением; целью было могущество России, а коммунистические партии должны были служить этой цели.
В 1925 году Сталин впервые официально признал, что острый революционный период, начавшийся после Первой мировой войны, закончился, и за ним последовал период «относительной стабилизации». Только в 1947 году он опубликовал свою речь перед студентами-коммунистами, произнесенную в 1925 году, которая может пролить свет на истинное отношение Сталина к коммунистическому движению: «Я полагаю, что революционные силы Запада велики, что они растут, что они будут расти, и что они смогут в каких-то странах свергнуть
Это заявление являет собой хороший пример разницы между ритуальным языком и реальной политикой, которая с тех пор будет преобладать во всех высказываниях русских лидеров. Выражение надежды на рост революционных сил – это ритуал, без которого не обходится ни одно коммунистическое высказывание, но действительная часть высказывания сосредоточена на том, что Сталин уклонился от всяких обязательств оказать военную поддержку в случае попыток иностранных революционеров удержаться у власти. Он оставил этот вопрос открытым, но настаивал на том, что он не «связан обязательствами» вмешиваться.
Внешняя политика России какое-то время казалась успешной в попытке сохранить открытые дружественные отношения с Западом, особенно с Великобританией. Однако британское консервативное правительство между 1924 и 1927 годами взяло курс на разрыв с Россией; 12 мая 1927 года на советскую торговую делегацию в Лондоне было совершено полицейское нападение, несмотря на то что власти так и не нашли ничего криминального в деятельности делегации, британское правительство разорвало все официальные отношения с Россией 20 мая 1927 года[99]. После этого провала во внешней политике «советское правительство еще решительнее, чем раньше, отвернулось от реальной революционной деятельности за границей, замкнулось в неполной изоляции и направило все силы на завершение двух великих внутренних программ»[100]. Эти две программы заключались в быстрой индустриализации России согласно первому пятилетнему плану (1928–1933) и в установлении тотального государственного контроля над сельским хозяйством. Троцкий был исключен из партии, и Сталин приступил к построению российского управленческого индустриализма. Как указывал Джордж Кеннан[101], эта новая программа потребовала величайших жертв от русского народа, и Сталин, в оправдание этих трудностей, был вынужден подчеркнуть нарастание внешней угрозы[102]. Он использовал радикальную фразеологию для того, чтобы скрыть окончательный отход от революционных идей и, кроме того, показать западным странам, что в ответ на враждебные действия после 1924 года они столкнутся с подрывной деятельностью коммунистических партий.
Эти три мотива хорошо объясняют новый воинствующий курс Коминтерна после 1927 года. В своем докладе, сделанном 3 декабря 1927 года, Сталин заявил, что «положение капитализма становится все более прогнившим и неустойчивым»[103]. Коминтерн сменил тактику, и его представители заговорили о том, что капиталистический мир вступает «в следующий цикл войн и революций». Эта новая «революционная» тактика была истолкована американскими советологами как доказательство того, что Сталин никогда не отказывался от своих революционных планов. Эти наблюдатели не видят, что этот радикализм служил интересам русской внешней и внутренней политики и не выражал никаких истинных революционных планов.
Лучшее суждение о новой революционной тактике было представлено Густавом Хильгером, тогдашним советником германского посольства в Москве. «Так, один компетентный наблюдатель тех дней, – пишет Кеннан о Хильгере, – смог позже, описывая советскую политику в период первого пятилетнего плана, сказать, что Советский Союз „скрывал железный изоляционизм за фасадом оживившейся активности Коминтерна, которая отчасти была нацелена на отвлечение внимания от внутренних проблем государства“»[104]. Следует отметить, что несмотря на все радикальные высказывания, Коминтерн не направил ни одной директивы, требовавшей захвата власти, но требовал лишь неустанной борьбы с «наступлением капитала»[105].
После консолидации власти Сталина и его победы над всеми оппонентами, после прихода к власти Гитлера и начала эры Рузвельта Сталин предпринял очередной маневр. Он не пытался мобилизовать германских рабочих на борьбу против Гитлера с целью утверждения в Германии левого правительства. Напротив, московской марионетке – Коммунистической партии Германии, с которой московское начальство обращалось с нескрываемым презрением, было приказано проводить откровенно самоубийственную политику. Обращаясь с социал-демократами, как со своими злейшими врагами, и заключив тактический пакт с нацистами, компартия делала все, чтобы предотвратить провал нацистов и обеспечить их победу. Немыслимо, чтобы Сталин до такой степени деморализовал и оболванил Коммунистическую партию Германии, имея целью революцию в Германии или даже поражение Гитлера. Говоря это, я никоим образом не хочу сказать, что Сталин желал победы Гитлера. Несомненно, он видел, что Гитлер угрожал и ему самому, и изо всех сил пытался отвести эту угрозу. Но есть много веских причин, хотя и не доказанных, думать, что Сталин предпочитал победу Гитлера подлинной рабочей революции в Германии. Германский диктатор являл собой военную угрозу, с которой можно было справиться дипломатическими усилиями или военными приготовлениями, но германская пролетарская революция подорвала бы саму основу сталинского режима.
Сталинские попытки примкнуть к антинацистской коалиции западных стран были подкреплены новыми приказами, отданными иностранным коммунистическим партиям. Им было велено взять курс на сотрудничество с либеральными и демократическими элементами своих стран и способствовать формированию единого фронта со всеми «антифашистскими силами», включая и социал-демократов. Эта политика была официально санкционирована на VIII (последнем) конгрессе Коминтерна в 1935 году.
Сталин не преуспел в своей внешней политике, несмотря на новую тактику Коминтерна. «Во многих столицах, и в наибольшей степени в Лондоне, подавлялась любая политика сотрудничества с Советской Россией, даже во имя сдерживания расползания фашизма. Лига Наций, отражая эти настроения, превратилась в неэффективную пустую говорильню. Окончательная формулировка франко-советского пакта была туманной и неопределенной, а его действие было осложнено предыдущим решением Лиги Наций. Этот пакт не имел никакого развития вплоть до 1939 года, когда было уже поздно, и не сопровождался обсуждением военных вопросов. Французское правительство так долго тянуло с его ратификацией, выказывало столько колебаний и нерешительности, что ценность пакта как политической демонстрации была сведена практически к нулю. Презрение Германии к этому пакту было откровенно продемонстрировано оккупацией Рейнской области в марте 1936 года при полном отсутствии реакции со стороны западных стран; это показало, насколько неэффективен был пакт для целей, с которыми Москва его заключала»[106].
Во время гражданской войны в Испании Запад способствовал поражению Республики, введя эмбарго на поставки военного снаряжения всем воюющим сторонам, хотя на деле не стал серьезно препятствовать военной помощи, которую Гитлер и Муссолини оказывали Франко. Однако эта война не смогла пробудить в Сталине надежду, и его действия были далеки от революционных. После некоторого колебания в начале франкистского мятежа русские решили вмешаться, ибо победа Франко «будет означать окружение Франции фашистами, возможный триумф фашистских тенденций в самой Франции и дальнейшее ослабление западного сопротивления Гитлеру. После этого будет открыт путь германской агрессии на Восток»[107].
Россия отправила военную помощь Республике, но примирилась с ее поражением, когда стало понятно, что лишь гораздо больший объем помощи позволит Республике противостоять итало-германской поддержке Франко. По мере того как советская военная помощь начала сворачиваться в 1937 году, Сталин продолжал истребление своих социалистических и анархистских соперников в Испании. Когда уничтожение сталинских политических противников (которые вопреки интересам России желали превращения гражданской войны в битву за социализм) входило в противоречие с усилиями ради достижения военных успехов, «предпочтение беспощадно отдавалось первой задаче, к большому раздражению лидеров Испанской республики»[108].
Большинство советских генералов и функционеров, воевавших в Испании, были казнены в России вскоре после возвращения на Родину. Сталин хотел уничтожить всех, кто, познакомившись с западными революционными идеями, стоял на пути окончательной ликвидации революционной традиции, предпринятой Сталиным в годы чисток. Коротко говоря, отношение Сталина к Франко было похоже на его отношение к Гитлеру. Он предпочел бы падение Франко, но не ценой народной революции в Испании, которая могла бы стать сигналом к революционным выступлениям в других европейских странах.
Когда попытки Сталина прийти к соглашению с Западом потерпели неудачу (не будет большим преувеличением считать, что уничтожение почти всех ведущих коммунистов из окружения Ленина было последней попыткой показать Западу, что с революционным прошлым покончено), Сталин снова поменял курс, на этот раз заключив пакт с нацистами. Коммунистические партии немедленно поняли намек и подключились. Молотов дал им подсказку своим заявлением о том, что «нацизм – это дело вкуса». Вслед за этим коммунисты изменили своей антифашистской линии и начали нападать на «западных империалистов». В качестве дружеского жеста по отношению к нацистам Сталин передал в руки гитлеровского гестапо тех немецких коммунистов-беженцев, в отношении которых было хоть малейшее сомнение в верности новой линии Коммунистической партии. Коминтерн занял нейтральную позицию между двумя лагерями.
Сущность новой политики Коминтерна в период между заключением советско-нацистского пакта и нападением Германии на Россию очень кратко описал Дойчер[109]: «Оба воинственных лагеря… преследовали империалистические цели, и выбирать между ними не приходилось. Рабочий класс призывали выступать против войны и бороться за мир. Внешне это было похоже на пораженческую политику, которую Ленин проводил во время Первой мировой войны. Но это сходство было обманчивым. В ленинском неприятии войны была революционная цельность и последовательность, в то время как политика Коминтерна соответствовала временным удобствам сталинской дипломатии и была столь же извилистой, как и эта дипломатия. Временами оппозиция к войне принимала откровенно прогерманский характер, как, например, в октябре 1939 года, когда Коминтерн продублировал призыв Молотова и Риббентропа к мирным переговорам и обвинил Францию и Британию в разжигании войны. Результатом этой политики, особенно во Франции, стало тотальное пораженчество, но отнюдь не революционное. Оно дополняло пораженчество, разъедавшее верхушку французского общества, которая прикрывала его миролюбивыми призывами, шедшими снизу. Только после всего этого невосполнимого вреда, когда Москва, встревоженная победами Гитлера, начала побуждать к сопротивлению нацистской оккупации, Французская коммунистическая партия приняла на вооружение новую политику. Менее очевидным, но не менее важным было воздействие, какое оказало заключение пакта Молотова-Риббентропа на антинацистские элементы в Германии; этот пакт усилил и без того большую растерянность. Пакт усилил в антифашистах чувство поражения и заставил многих из них примириться с гитлеровской войной»[110].
После нападения Германии на Россию линия коммунистических партий снова поменялась, главной задачей стала поддержка России. Французским коммунистам было приказано вступать в отряды Сопротивления; снова были взяты на вооружение лозунги, появившиеся сразу после 1933 года. Понятно, что Сталин не собирался использовать войну как трамплин для начала революции на Западе. Напротив, особенно в Италии и во Франции, где коммунисты своим участием в движении Сопротивления добились всеобщего уважения и престижа, Сталин делал все, что было в его силах, для того чтобы доказать, будто эти коммунистические партии не ставят перед собой революционные цели. Они сложили свое идеологическое оружие и «впервые в своей истории, невзирая на собственные программы, запрещавшие им участвовать в буржуазных правительствах и администрациях, они удовлетворились мелкими должностями в тех правительствах, у которых они не могли отобрать власть ни в тот момент, ни в будущем, в правительствах, из которых они впоследствии были вытеснены почти без усилий другими партиями. Армия и полиция оставались в руках консервативных или, во всяком случае, антикоммунистических групп. Западной Европе было суждено остаться царством либерального капитализма»[111].
Позже в Италии коммунистические депутаты, вопреки социалистам и либералам, даже голосовали за возобновление Латеранского пакта[112], который Муссолини заключил с Ватиканом. В Греции, во время восстания 1944–1948 годов, Сталин не помог греческим коммунистам военным вмешательством, соблюдая ялтинские договоренности, согласно которым Греция оставалась в сфере западных интересов[113].
Те, кто утверждает, будто Сталин хотел завоевать мир для Коминтерна, едва ли смогут ответить, почему после войны, имея вооруженных и полных энтузиазма коммунистов Италии и Франции, он не призвал к революции и не поддержал ее вторжением русских войск; почему вместо этого он провозгласил, что наступил период «стабилизации капитализма», и заставил коммунистические партии следовать политике сотрудничества согласно программе-минимум, которая никогда не ставила своей целью коммунистическую революцию.
Джордж Кеннан приходит в основном к тем же выводам, когда пишет, что Сталин «в общем, колебался, стоило ли побуждать зарубежные коммунистические партии к попыткам захвата власти»[114], хотя он пришел к ним по иным причинам (под которыми могу подписаться и я), а именно: Сталин боялся, что внутренние соперники могут объединиться в борьбе против него с лидерами сильных зарубежных коммунистических партий.
ebooksa