А потом:
«Та-а-ак».
– Когда же… в какое время… это сюда… – запинаясь, пробормотал я, – он сюда попал?
– Кто знает? Когда правил Король-Королевич? Когда Бут уложил пистолет в чемоданчик из-под грима?38 Когда Наполеон окропил желтой струей московские снега? А скорее всего, когда вообще ничего не было. Что вас еще интересует?
Я прочистил горло.
– А он и вправду…
– Дориан? Дориан, который тайком захаживал на чердак? Проверить свой портрет? И в какой-то миг решил, что портрета ему мало? Нет, холст, масло – одна видимость. Миру требовалось нечто большее: то, что будет утолять жажду ночными ливнями, а голод – утратами и низменными пороками, вбирая их в себя, чтобы раздавить, переварить, исторгнуть из вселенского чрева. Этакий пищевод для греха. Реторта для болезнетворных бактерий. Вот что такое Дориан.
Этот утес, обтянутый кожей-пленкой, вдруг продул невидимые трубы и клапаны, издав при этом некое подобие смеха, который, булькнув, затонул в водянистой гуще.
Из какого-то отверстия вырвались газы, а вслед за тем опять послышалось одно-единственное слово: «Да-а-а».
– Он вам рад! – заулыбался мой провожатый.
– Да уж, вижу. – Я начал выходить из себя. – Но с какой стати? Ведь я здесь не по своей воле. Мне дурно. Я хочу немедленно уйти.
– Это невозможно, – рассмеялся он, – потому что вы – избранный!
– Избранный?
– Мы давно к вам присматривались.
– Проще говоря, следили, шпионили, ходили по пятам? По какому праву?!
– Спокойно, не горячитесь. Далеко не все становятся избранными.
– Кто сказал, что я к этому стремился?
– Если бы вы могли посмотреть на себя нашими глазами, ответ был бы очевиден.
Я оглянулся и заметил, что студенистую гору прорезали слабо блеснувшие озерца: исполин приподнял веки, чтобы разглядеть происходящее. Но почти сразу все отверстия закрылись наглухо – и рваная рана губ, и щели ноздрей, и холодные глаза. Лицо затянулось резиновой пленкой кожи. Теперь о нем напоминали только свистящие вдохи.
«Да-а-а», – послышался шепот.