Попав в плен к русским в окрестностях Смоленска, он был отправлен в Петербург и по дороге отморозил себе ногу. Выздоровев после ампутации, он, как бы в вознаграждение за свои невзгоды, имел счастье понравиться одному из вельмож столицы, который, желая воспользоваться его сведениями по части садоводства и огородничества, отправил его управляющим в одно из своих имений на Волыни. Из бесчисленного множества всевозможных спекуляций самая лучшая — это всегда оставаться честным человеком. Бернардо с величайшей точностью следовал такому правилу и значительно улучшил свое состояние. Пятнадцать лет прожил он в России и по смерти своего хозяина вернулся на родину с небольшим капитальцем, плодом его многолетних трудов, на который рассчитывал просуществовать последние годы жизни.
В январе 1827 года Бернардо снова увидел шпиль Миланского собора. Ему было около сорока пяти лет, но раны, походы и суровый климат севера настолько ослабили его, что он постарел прежде времени.
Первой заботой Бернардо было разыскать свою сестру Доротею, отвращение к которой значительно ослабело в нем с годами. Она оказалась вдовой с тремя детьми, нищей и вдобавок пьяницей. Ласки невинных детей обезоружили гнев честного солдата и остановили его на пороге, когда он, в негодовании, хотел уйти навсегда. На другой день несчастная женщина стала просить у брата прощения, давая клятву не брать никогда вина в рот, и столько наговорила и наобещала, что Бернардо согласился, наконец, поселиться с нею. Таким образом, расходы его значительно увеличились. Капитал же был так незначителен, что являлась необходимость приискать какое-нибудь занятие для пополнения расходов. Бернардо взял в аренду клочок земли на окраине города[172], вскопал несколько куртин, выстроил маленькую оранжерею, которую наполнил цветами и душистыми травами. Уже через месяц он мог нарисовать над дверью своего жилища огромный букет роз, величиной с капустный кочан, и сделать надпись крупными буквами: «Здесь продаются цветы и букеты».
Вместе с цветами старый капитан занялся и своими племянницами, которые, кроме толчков от матери, когда она бывала под хмельком, не знали другого воспитания. Их было три[173]. Младшую звали Далией. К ней-то больше всего и привязался старик, может быть, потому, что это имя присоединяло девушку к миру цветов, в котором он провел всю свою жизнь.
Доротея сдержала слово не пить вина, но только вино она заменила водкой[174]. Бернардо кричал, бранился, угрожал, но всё напрасно. Каждое утро Доротея клялась исправиться, а вечером не могла держаться на ногах. Как быть? Прогнать ее, лишив этих детей матери? Прогнать!.. Но куда же денется несчастная, преданная своему пороку, без всяких средств удовлетворить его? Кончит, пожалуй, воровством или чем-нибудь хуже… А что станется тогда с репутацией семейства? Капитан же дорожил добрым именем больше, чем жизнью. Опасаясь худшего, он решился поэтому держать вдову при себе[175].
Через пять лет она умерла от delirium tremens[176], — обыкновенный конец всех закоренелых пьяниц; умерла, расточив своей беспорядочной жизнью то немногое, что брат ее успел собрать по зернышку с терпением муравья. Две старшие девочки тоже умерли одна за другой.
В конце концов, около старого капитана, обремененного годами, болезнями и невзгодами, осталась одна Далия, стройная и хорошенькая восемнадцатилетняя девушка, отданная с малых лет на обучение к модистке. Во время своего ученичества Далия приобрела множество сведений, необходимых для того, чтобы стать настоящей барышней. Она выучилась одеваться прилично несколькими метрами ситца, обедать полентой[177] с молоком, но никогда не выходила из дому без перчаток или в стоптанных башмаках; одним словом — исполнять весь кодекс пролетария, принимая жизнь такою, какова она есть, довольствуясь сегодняшним днем, без всяких забот о завтрашнем.
Так росла Далия, и никто еще не мог применить к ней циничного изречения Ларошфуко: «Нет честных женщин, которым не надоела бы их честность».
Бернардо с некоторого времени не мог уже подняться с постели. Дни его были сочтены. Далия, возвращаясь из мастерской, с трепетом поднималась по лестнице, робко отворяла дверь и прежде, чем войти, устремляла на старика тревожный взгляд, чтобы убедиться: жив ли он еще.
Однажды утром девушку разбудил протяжный стон. Вскочив с постели, она наскоро накинула на себя платье и бросилась к дяде, который встретил ее потухшим взглядом, не говоря ни слова.
— О, Боже! — воскликнула Далия, ломая руки, — он умирает, а я одна! Что мне делать, кого позвать?
Говоря это, она сжимала в своих объятиях голову старика, целовала его седые волосы, называя его самыми нежными именами.
Через несколько времени Бернардо пришел в себя, узнал племянницу и улыбнулся.
— Успокойся, голубушка моя, успокойся! — пробормотал он так тихо, что Далия должна была приложить ухо к его похолоделым устам, чтобы расслышать его. — Я умираю… иду к своим товарищам по оружию, которые давно ждут меня… Кончаются мои муки… Я жил слишком долго… Но ты, бедняжка, что будешь делать одна на свете? У меня ничего для тебя не осталось, ничего… всё растрачено…
Он замолк, подавленный волнением.
Далия, утешая его, как умела, решилась воспользоваться минутой спокойствия больного, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из соседей.
— Сейчас вернусь, дядя. Схожу за кем-нибудь.
Бернардо покачал головой, печально улыбаясь, как будто желая сказать: кто захочет обеспокоиться ради старика, умирающего в нищете?
— Нет, нет, дядюшка! Предоставьте это мне. Нельзя терять ни минуты. Позову того молодого человека, который живет над нами, — живописца. Он, должно быть, добрый. Подождите немного, дядюшка, я сбегаю в одну минуту.
С этими словами она вышла из комнаты, проворно, как ласточка, взвилась по лестнице и, подойдя к двери, разрисованной карикатурами, сильно постучала в нее.
ebooksa