— Понимаю, понимаю. Но скажи пожалуйста, причем тут письма, которые ты разносишь по Брианце?
— Письма эти, как я уже тебе сказал, дал мне сеньор Федерико. В прошлую пятницу, мы, как всегда, приехали с отцом в Сесто продавать рыбу. Обделав свои делишки, я зашел к дону Луиджи, гулявшему по саду с синьором Федерико. Последний, подозвав меня, сказал: «Ты пришел как нельзя более кстати, Валентин. Сегодня я еду в Геную и вернусь дня через три, четыре. Возьми вот эти письма к нескольким из наших товарищей по оружию. Это — приглашение собраться в Геную. Ты разнесешь их по адресам; вот деньги на путешествие. Когда исполнишь это дело, приезжай ко мне в Геную; таким образом, ты не рискуешь остаться позади». Вот, любезный друг, тайна моего почтальонства; понял теперь?
С этими словами Валентин встал и, вскинув снова на плечи свою ношу, сказал:
— Прощай, дружище, мне пора в путь; я должен поспеть в Комо к отъезду дилижанса, чтобы попасть вечером в Варезе[192], а завтра утром быть в Сесто.
Но Роберт продолжал сидеть на месте, устремив глаза в землю, весь погруженный в свои мысли. Видя, что товарищ его не шевелится, Валентин, шутя, крикнул:
— Эй, Роберт, заснул?
Молодой художник не отвечал. Быстро встав, он тряхнул головой, и взяв под мышку свою шкатулку, безмолвно пошел вслед за Валентином. Когда они вышли на большую дорогу, Валентин стал прощаться. Но Роберт, вместо того, чтоб ответить ему на поклон, пошел с ним рядом, воскликнув: «Идем!»
— Как «идем»? — с удивлением спросил крестьянин. — Ведь тебе в ту сторону, а мне в эту.
— Я раздумал, — отвечал Роберт, не поднимая глаз. — Я иду с тобой, Валентин.
— Куда? — спросил тот, еще более изумленный.
— Куда! Сперва в Сесто…
— В самом деле?
— Хочу поговорить с Федерико и узнать, как идет дело…
— А потом?
— Потом… куда прикажет Гарибальди!
— А! Ну, молодец! Вот это называется быть настоящим гарибальдийцем. Да здравствует Гарибальди! — крикнул во всё горло молодой рыбак, схватив Роберта за руку и тряся ее изо всей мочи[193].
Было воскресенье — день, когда Далия, встававшая обыкновенно чрезвычайно рано, убирала свои апартаменты, как она шутя называла свою каморку в четвертом этаже. Бедно и скромно было убранство этой комнаты, но всё в ней было чисто, как стеклышко. По стенам красовались полотна и картоны, на которых были нарисованы кистью Роберта деревенские сцены, рощи, избушки. Эти картины были, разумеется, лишены чести иметь рамки, за исключением портретов Гарибальди и Далии[196]. Последний принадлежал, как легко догадаться, кисти ее друга и, должно сознаться, никак не мог быть назван образцовым произведением, потому что наш молодой художник вовсе не был силен в портретной живописи.
Комната Роберта выходила на ту же площадку, как и комната Далии, так что обе двери почти касались. Молодые люди, не желая давать соседям повода к злословью, решили жить отдельно. Тем не менее, то гипсовая трубка, то мужская запонка, то галстух, попадавшиеся то там, то сям, показывали, что договор не особенно строго соблюдается.
Это подтверждалось еще более находившимися в комнате Роберта огромным шерстяным помидором, усыпанным блестящими искорками булавочных головок, чепчиком, повешенным на ручке рапиры, висевшей на стене, и некоторыми другими предметами, составляющими принадлежность дочерей Евы.
ebooksa