На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан,

— Простите, простите меня, Эрнест, — воскликнула девушка, — что я дала развиться в вас этому чувству; но мне казалось, что вы слишком поглощены служением великому делу освобождения Италии, чтобы думать о любви к такой ничтожной девушке, как я! Неужели я ошиблась?

— Марция, вы вправе презирать меня. Я сам себя презираю! — проговорил молодой человек со слезами в голосе.

— О, нет! — с энтузиазмом воскликнула девушка, — я слишком глубоко верю в вас. Минутная слабость пройдет, вы снова явитесь могучим, чистым, неуязвимым бойцом за свободу Италии… Тогда не отворачивайтесь от бедной Марции, не поминайте ее злом, а протяните ей руку, как другу и товарищу.

— Марция! Вы — героиня. Я — ничтожество перед вами, и вам ли просить моей дружбы?

— Нет, я простая девушка. Но я поклялась не быть такой же слабой женщиной, как все! Послушайте, Эрнест, я должна рассказать вам кое-что из моего прошлого, чтоб вы поняли, что не каприз взбалмошной девчонки говорит во мне, а твердое решение, которое ничто не может поколебать.

— Эрнест! — сказала Марция, взяв его за руку. — Я знаю, что вам теперь очень тяжело, но со временем, когда пройдет первое увлечение, вы сами поблагодарите судьбу за то, что вы выносите теперь. Я не могу быть вашей подругой. Ищите себе другую, если не можете иначе; а если можете, то останьтесь верны той, которую одну любили вы до встречи со мною, — останьтесь верны нашей несчастной Италии, униженной, истерзанной, ждущей своего спасения только от таких людей, как вы. Я же не могу составить счастья вашей жизни, потому что с детства слишком возненавидела семейный узы. Меня воспитал отец. Вы знаете его. Когда я была еще маленькой девочкой, он сажал меня на колени и читал вместе со мною рассказы о нашем великом прошлом. Я боготворила отца; он казался мне существом идеальным, стоящим неизмеримо выше всех остальных людей, и я гордилась им и была счастлива, потому что видела, как мало обращают внимания на своих дочерей другие отцы. Но я заблуждалась, — по крайней мере, отчасти. Отец мой — проповедник по природе. Ему нужны слушатели, и мне кажется, что он всего меньше думал обо мне, когда развивал предо мной свои мысли. Зачем мне, девочке, знать всё это? Подобная мысль, вероятно, никогда не заходила ему в голову, потому что иначе он, вероятно, посадил бы меня за рукоделья. Во взгляде на женщину он ничем не отличался от остальных своих единоплеменников. В этом я убедилась уже позднее, когда стала почти взрослой девушкой.

Мать моя была женщина очень добрая, но простая и необразованная, как и все женщины у нас; она ничего не читала и почти не умела писать. Отец казался ей каким-то высшим существом, которому она была обязана служить. Меня она любила, но как-то дичилась, точно боялась моей учености. Всю жизнь она проводила на кухне за стряпней или за иголкой. Никогда она не выходила из дому и только по воскресеньям одевалась в праздничное платье, чтобы идти к обедне.

Но однажды ей пришлось отлучиться надолго: она получила известие, что брат ее смертельно ранен на дуэли, и, разумеется, тотчас же помчалась к нему.

Мы остались вдвоем с отцом, так как никакой прислуги у нас не было. Можете себе представить, в каком я очутилась затруднении. Моя беспомощность была, поистине, комична, но мне она стоила горьких слез.

Когда, на другой день, отец вернулся к обеду, то вместо вкусного супа, который так хорошо умела готовить мать, я подала ему какие-то помои. Говядина была наполовину обуглена, потому что мне было стыдно признаться в своем невежестве соседкам и попросить их помощи, и я всё делала сама.

Отец не рассердился, но был поражен. Ему, очевидно, и в голову не приходило, что я решительно ничего не понимаю в хозяйстве и что любая десятилетняя девочка заткнет меня за пояс в этом отношении.

— Как же это ты, Марция, ничему не научилась? — сказал он с удивлением, — и какой же ты будешь женой, если ты ничего не умеешь делать?

Этот ничтожный случай и эти слова произвели во мне целый переворот.

Предо мной со всей ужасающей ясностью представилась картина моей будущности. Образ матери, как живой, встал перед моими глазами. Выйти замуж и затем — кухня, пеленки и опять кухня! Вот что ждет меня впереди. О, отец, отец, плохую оказал ты мне услугу, развив во мне иные понятия и чувства, которые только будут моим мучением! Показать рабу призрак свободы, чтобы потом сделать для него рабство еще невыносимее!

Целую ночь я не могла уснуть. Планы один другого несбыточнее теснились в моей голове. Я собиралась бежать из родительского дома. Куда, зачем? Ничего этого я не знала. Но я чувствовала, что не могу помириться с этой жизнью, что я должна разорвать свою цепь. Я женщина, думала я, и мужчины говорят, что мы осуждены на исполнение бессмысленных домашних работ, чтобы они могли развивать свой ум, создавать великие произведения поэзии и искусства, устраивать судьбы народов. Но я недаром получила мужское воспитание: я хочу доказать всему миру, что и женщина может делать то же, что и мужчина. Не знаю, что ждет меня впереди, но я скорее пронжу себе сердце кинжалом, чем сделаюсь служанкой, невольницей какого-нибудь мужчины! Мы такие же люди, как и вы. Вы, вы одни сделали нас такими, каковы мы теперь, вы во всем виноваты. О, как я ненавижу вас всех!

Марция совершенно забылась. Она, казалось, не помнила ни того, кто перед ней, ни того, зачем она заговорила. Глаза ее метали пламень, голос звучал твердо, как удары молота.

Эрнест понял, что для него погибла всякая надежда. Он взял девушку за руку, в первый и последний раз поднес ее к своим губам и, не говоря ни слова, встал и через несколько мгновений скрылся за выступом скалы.

С тех пор они не встречались больше.

Эрнест весь погрузился в жизнь заговорщика. Он принимал участие во всех попытках, организованных неутомимым Мадзини[309], и думал, что политика, эта страсть из страстей, вытеснила из его сердца образ удивительной девушки. Но неожиданная встреча у Калатафими показала ему, как мы уже видели, что он сильно ошибался.

Глава XII. Экспедиция