Последнее, что я помню, – это как я повалился на траву у выхода из Провала, так и не выпуская из рук Томаса. Я видел его лицо в лунном свете. На глазах у него блестели слезы. Он сделал вдох – прерывистый, полный боли. Голова и шея его были повернуты под неестественным углом к плечам.
– Господи, – прошептал я, – ему давно уже полагалось умереть.
Его губы слабо дернулись. Не знаю как, но мне удалось разобрать то, что он пытался сказать:
– Лучше бы так оно и было.
– Черта с два лучше! – ответил я ему.
Я чувствовал себя смертельно усталым.
– Причиню тебе боль, – прошептал он. – Может, убью тебя. Как Жюстину. Брат. Я этого не хочу.
Я уставился на него.
Он не знал.
– Томас, – сказал я, – Жюстина жива. Это она сказала нам, где ты находишься. Она все еще жива, болван ты этакий!
Глаза его расширились, по коже волной прокатилось серебристое сияние. Мгновение спустя он хрипло вздохнул и закашлялся. Вид он имел, правда, все еще жуткий: ввалившиеся глаза и все такое.
– Ч-что? Она… что?
– Спокойнее, спокойнее, а то тебя сейчас вырвет или что-то в этом роде, – сказал я, придерживая его. – Она жива. Не то… не то чтобы здорова, но не умерла. Ты ее не убил.
Томас несколько раз моргнул, а потом потерял сознание. Он лежал, еле дыша, а по его щекам бежали светящиеся серебряные слезы.
С моим братом все будет в порядке.
Потом я вспомнил одну вещь и сел.
– Ох, вот дерьмо, – сказал я.
– Что? – слабым голосом спросила Мёрфи.
Я тупо смотрел в ночное небо, пытаясь вычислить время:
– Когда там, в Швейцарии, начинается вторник?