Макорин жених

Синяков отвечает тяжелым словом. Он видит, будто Васька крякает, светясь лицом.

Иван Иванович слегка подтыкает локтем своего спутника.

— Эк и горазд ты на слова, Федор Иванович…

Синяков во сне старается глубже зарыться в сено.

Глава вторая

ТРУДНЫЕ ГОДЫ

1

Горит маленькая лампа на Макорином столе. В разрисованное морозом окно легонько постукивает лапчатой веткой сосна. Шум ветра доносится с улицы. На стене мирно тикают веселые ходики. Взгляни на них, Макора, уж поздно, пора на покой! Она склонилась над маленьким листочком, бережно расправляет сгибы на нем, читает-перечитывает, может быть, десятый раз. Шепчет Макора: «Спасибо тебе, Митюша, хоть ты утешаешь, находишь душевные слова. Как ты понимаешь все, будто здесь, рядом со мной… Все видишь и все знаешь…» Слезы льются из глаз. Разве их удержишь?

Иногда соседки-солдатки завидуют Макоре: ей что! Одна голова не бедна, а бедна, так одна. Не страдает ее сердце, не болит душа, как у них, солдаток, денно и нощно думающих о своих мужьях-фронтовиках. У Макоры нет на фронте мужа, ей легко. А легче ли ей, знать бы вам, бабоньки. Трудно вам, если не получаете долго письма. А сколь труднее ей, когда она давно-давно не видала корявых строк на свернутом треугольником листке. Где он? Что с ним? И поделиться горем она не может ни с кем. Смешно горевать о чужом муже! А та, законная жена, не горюет, нет. Не одна весть приходила из Сосновки о веселой жизни Парани. Будто ножом по сердцу резали эти вести. Ведь может быть и так, что письма-треугольнички потому не идут к Макоре, что они идут к той, законной. Будь так, Макора нашла бы в себе силы унять чувства, если б знала, что Параня верна мужу, страдает о нем, ждет его. А каково же знать, что та обманывает его, открыто насмехается над ним, гульбой и бесчинством позорит его имя…

2

Пришла Машенька, расстроенная, взволнованная.

— Макора Тихоновна, простите, я вам помешаю… Но знаете, не могу утерпеть. Иду по улице, слышу в домишке детский крик. Остановилась, прислушалась — кричат неимоверно. Решила зайти. И вот трое их, старшему не больше шести, младшему — трех, сидят в темноте, в холоде, забрались на печку и воют. Спрашиваю, где мать. Говорят, из лесу не приходила еще. Еда, что была оставлена с утра, давным-давно съедена, весь день ребята голодные. Шалили — разбили стекло в раме. Кое-как заткнули отверстие тряпьем, по комнате все равно ходит ветер. И печка остыла, не греет. Неужели нельзя, Макора Тихоновна, детский садик оборудовать?

— Садик-то есть, да не вмещает всех.

— Дорогая Макора Тихоновна, давайте поищем возможности расширить садик или устроить новый. Посмотрели бы вы, сердце не выдерживает.

Макора встала, положила руки на Машины плечи.

— Хорошее у вас, Машенька, сердце. Оно и не должно выдерживать. Подумаем. Наверно, сумеем что-нибудь сообразить…

Маша успокоилась. Разделась, стала хлопотать у примуса. А сама все рассказывала и рассказывала, у кого она сегодня побывала, с кем поговорила. Старушке помогла добиться пособия за пропавшего без вести сына, выпросила в магазине валенки для ребят солдаток: сидят дома, в школу не в чем ходить. Около столовой субботник устроила.

— Субботник? Что за субботник?

— Да занесло двор снегом, пройти невозможно. И никому дела нет. Помои выносят на крыльцо и прямо в сугробы выливают. Думаю, что же будет весной? А тут идет в столовую группа женщин. Вязнут в сугробах, смеются и поругиваются. Я говорю: «Товарищи, такой закон вышел: кто хочет пообедать, тот должен пятнадцать лопат снегу со двора выкинуть. Давайте поработаем». Они отговариваются: «Лопат нет». Я приметила Дуню Петялину, знаю ее, бойкая и общественная. «Слетай-ка, — говорю, — Евдокия, к завхозу за лопатами, а мы пока теми, что тут найдем». Заведующая столовой (видать, задело ее за живое) вышла, благодарила, оправдывалась. И нашим субботницам по лишней порции киселя на третье дала. Ничего, вкусный кисель…

Щебеча, Машенька вдруг заметила, что Макора, хотя и слушает, а вид у нее неважный, да, кажется, недавно и плакала. Маша оборвала щебет.

— У вас горе, Макора Тихоновна? Простите, а я так бесцеремонно.

— Что вы, Машенька! С вами всякое горе легче… Я не хочу от вас скрывать, вижу, что вы славная, светлая…