— Да, редактор.
Псаломщик подошел вплотную, изо рта его пахнуло водкой. Митя приготовился к обороне, весь напружинясь. А Харлам вдруг неожиданно тихо произнес:
— Правильно ты его, правильно. Крепче бы надо.
Митя недоверчиво насторожился: этот с подходцем. А Харлам нашептывал на ухо:
— Сука он, Серега-то… С рождества в Пустыне канителюсь, недавно, а согрешил с ним, Серегой проклятым. Пойдем ругу[10] собирать или за крестины там, либо за похороны — станем делить, он загребает себе, оставляет крохи, завидущие его глаза. Я говорю: «Надо по-божески». Он отвечает: «Не твое дело». А ведь я псаломщик, чин имею… Ты его прокати, прокати в газете-то… Только про меня ни гугу…
Псаломщик покачнулся, ухватился за поручень лестницы, грузно стал подыматься. На верхней ступеньке обернулся, помаячил растопыренными пальцами.
— Ты его покрепче… Серегу-то…
Ефим Маркович ходил около разрушенной мельницы, убеждал Егора.
— Тут, вовсе сказать, немного дела потребуется. Крышу стружкой залатаем, чаны расставим внизу, водосток поправить можно — воду не носи, сама пойдет. Вымачивать кожи будем там, под стланью. Завернем мы с тобой, Егор Павлович, дело. Вовсе сказать, широкое, прибыльное. И ни сельсовет тебе, ни финагент носу не подточит. Чуешь?
Бережной молчал, подбирая раскиданные мельничные гири, рыжие от ржавчины, складывал их рядком у разбитого постава, поправлял перекосившиеся половицы, прибил вывороченный дверной навес. О чем он думает, Ефим Маркович не старался разгадать, удовлетворенный Егоровыми стараниями, отмечал про себя: мужик хозяйственный, не балаболка и прост душой. С таким можно будет ладить.
Первые весенние ветерки разнесли над речушкой Лисёнкой терпкие запахи дубленых кож. Мужики, едучи на Погост, останавливали лошадей у старой мельниковой избы, заходили в кожевню.
— Ну и кисло у тебя, Ефим Маркович, будто сто мужиков спали, нахлебавшись простокваши, — говорили они, посмеиваясь.
Ефим Маркович в тон им отвечал:
— Дак простокваша — коровий продукт, худо ли… Принюхаешься и, вовсе сказать, добро…
Стараясь попервоначалу не дышать, мужики осматривали чаны, наблюдали, как Егор, засучив рукава, очищает особого устройства скребком мездру на коже, пристегнутой костыльком к потолку. В ходу и рука и нога, продетая в петлю веревки, привязанной к скребковому устройству. На лбу пот, зубы ощерены от натуги.
— Кожа, она прилежания требует, — рассудительно говорили мужики. И волокли из возов кто коровью шкуру, кто опойка[11], а кто и бычий кожух толщиной, почитай, в два пальца. Подошвы из него выйдут на век без износу.
Ефим Маркович небрежно раскидывал кожи по полу, косил глазом на мездру, потом обдавал владельца шкуры белесым взглядом и говорил равнодушно:
— Попробуем, что получится…
— Подошвенная выйдет ли, Ефимушко? — искательно спрашивал мужик.
Кожевник с нарочитой грубоватостью отвечал:
ebooksa