Перевернутый мир

В школе, университете, дальше в работе я всегда пользовалась репутацией вольнодумца, ниспровергателя, разрушителя всех дискриминационных границ. Но это была теория. Я никогда не была девочкой, девушкой, женщиной, способной плюхнуться в придорожную лужу с бутылкой пива в руке. Я никогда не могла выйти к людям, не приняв после ночи душ, небрежно одетой, с лицом, которое не готово к любым взглядам. У меня здоровый темперамент, но я не способна предаться страсти на лестничной клетке или в чужой комнате, на чьей-то кровати с несвежим бельем. И я не рванусь ни спасать, ни помогать, если для этого требуется нырнуть в грязное болото или пройти сквозь ряд омерзительных для меня людей. Впрочем, я ничего не знаю о сути помощи и спасения. От меня это никогда не требовалось. И мне самой никогда не приходило в голову обратиться к другим людям за помощью или спасением. В беду не приглашают желающих поглазеть, как в свою открытую рану не допускают чужие грязные руки.

Мой хозяин Порядок и выбрал для меня мужа – красивого, богатого, в меру образованного и щадяще-либерального. Никита плакал, когда уходил навсегда из этой квартиры, которую он купил и обставил для нашей безоблачной жизни. У меня тоже ныло сердце, но два порядка в одних стенах не просто не ужились, они пришли к границе войны. Мой порядок – это не только чистое тело, ухоженное лицо и удобная кровать. Мой порядок – это спокойная совесть, здоровые инстинкты и вольные принципы, не зависящие ни от чего. Порядок Никиты – это деньги, связанные с ними условности, уступки и предательство всего. Его порядок – схема и система обладания. В том числе мною. В столкновении наших порядков я потеряла роскошного, в принципе, мужчину, к которому какое-то время испытывала и привязанность, и страсть. Я увидела однажды жалкого приспособленца в рубище своих страхов и постыдных тайн. Как хорошо, что я не согласилась родить от него ребенка. Дети тоже могут вырасти чужими.

Никита ушел после того, как я заставила его дать мне развод. Мы иногда видимся, как родственники. Я обрела свою своеобразную свободу с множеством собственных ограничений. Обрела, чтобы очень быстро разнести драгоценную свободу в клочья, разбить на мелкие осколки. Я влюбилась, пропала, нашла себя и окончательно потеряла. А потом потеряла его, неправильного, не такого, как все и как надо, женатого, врага и для своих, и для чужих.

В той страшной расправе над Арсением я долго и на пределе своей отваги была рядом. Иногда я думаю, – и нисколько не шарахаюсь от таких мыслей, – что мне было бы легче, если бы Арсения убили. Но его издевательски отправили в беспомощность, в увечье. Мой сложный, невероятный, бесстрашный и никому не покорный возлюбленный – калека. Он – заключенный в своей квартире, прикован, теперь уже навеки, к своей жене Зинаиде. Есть имена, в которых можно прочитать все о человеке. Одно из таких имен – Зина.

Та катастрофа и стала началом моих гибельных перемен. Это выглядело так, как будто весь мир объединился, чтобы украсть меня у самой себя. И сейчас я констатирую завершение процесса. Я что-то помню, ощущаю, горю и страдаю только во сне. Только в кромешной темноте слышен стук моего сердца, пульсирует кровь в венах. Утром я – автомат. Объект, открытый для любых глаз и самых низких мотивов и целей. Иногда возникает желание содрать все обои, пол, потолок: может, там на самом деле навтыкали видеокамеры враги Арсения, которые до сих пор не успокоились. Но какая разница, даже если мое ощущение самой себя совпадает с реальностью. Сейчас и это мне безразлично, но тогда, сразу после трагедии, я была почти уверена в том, что расправа была двойной. Обрыв моей судьбы, убийство моих желаний и надежд тоже входили в расчет.

Я выполнила весь утренний ритуал, накормила и напоила свой ухоженный организм, привела в порядок внешность, выбрала костюм на сегодня. И только после этого открыла ноутбук почитать новости. Черт подери, что за дела? Анонимный источник, близкий к правоохранительным органам, сообщил популярному изданию, что в одной из квартир Москвы найдена убитая женщина и к этому преступлению может быть причастен Геннадий Павлов. И эту «анонимную» утечку уже раскидали по всем ресурсам.

Многим известно, что Геннадий Павлов не «может быть», а точно причастен к ряду преступлений. Но это не тот человек, который попадается на них. Обсудить, что на самом деле происходит, я могла бы только с Арсением. Но я не схвачусь ни за один повод, чтобы встретиться с ним. И не потому, что не хочу. Ох как я хочу. Но – исключено, даже не стану излагать причины. А вот и звонок Антона, нашего главного редактора. Было бы странно, если бы он не вспомнил обо мне, прочитав новость.

– Марина, привет, ты в курсе? Есть версии, идеи?

– Столько же, сколько и у тебя, Антон. Я только что прочитала.

– Тогда приступай. Ищи. Павлов на свободе, я узнавал. Дело в отделе по расследованию убийств Земцова. Там же крутится Кольцов, был твой Васильев. Извини за «твой», вырвалось. Но я к тому, что сегодня тебе еще ничего не мешает пообщаться с ними всеми. В любом удобном тебе порядке.

– Антон, мне мешает очень многое! – резко сказала я.

– И тебя устроит, если я дам тему Маше или Даше? Или вообще Косте – фантасту на стадии дебильности? И они напишут то, с чем ты же ко мне придешь скандалить…

– Я поняла. Не нужно отдавать. Но и не торопи меня. Ты понимаешь, что тут все не так, как кажется?

– Будем считать, что понимаю. Не тороплю. Но общайся со мной по любому поводу. Жду.

Мой выход. Боже, куда и зачем…

Геннадий Павлов

В баре кончился коньяк, я, наверное, слишком громко хлопнул дверцей. Валя вздрогнула и обернулась. Она уже третий день не выходит из дома, чего не бывало много лет. Своего оболтуса, который тут ел, пил и храпел, она отправила на его квартиру, как только все узнала. Я три дня пью и не пьянею. Она молча убирает, готовит, ставит еду на стол. Ночью поднимается в спальню. А я именно по ночам мечусь, как зверь в клетке. И ни о чем не получается думать. Ни одной догадки, ни одного хвоста, за который можно ухватиться.

– Я выйду в магазин, – говорит жена. – Напиши мне, что купить из выпивки.

Кажется, это ее первые слова, напрямую обращенные ко мне. До сих пор она говорила в потолок:

– Обед на столе. Ужин готов.