Вместо громких слов

– Примерно такое чувство, – улыбнулся Витя. – Девять месяцев дистанционной работы и условной связи с миром были каторгой и отупением. Но для выхода на открытое пространство с воздухом, общением и нормальными эмоциями понадоблись все силы. Я выжат как лимон и при этом соскучился по тебе, как зверь. Как же здорово, что мы опять одни, наша дверь заперта, а еды полная сумка. Занимай ванну, а я поменяю постельное белье и порежу всю эту вкуснятину. Вино охлаждаем?

– Конечно. Белое вообще положи в морозилку ненадолго.

Наша лоджия была на солнечной стороне. Когда я туда пришла, стол был накрыт. Наши самые любимые разновидности сыра, хамон. Еще мягкий и душистый французский хлеб. Мы даже фрукты и овощи привезли. Виктор разливал по бокалам вино. А за стеклом плавали белые пушистые облака. Лоджия – гордость Виктора. Она застеклена по современному дизайну от пола до потолка. И в то утро мы с мужем особенно остро пережили свое общее и проверенное ощущение закрытого и недоступного для посторонних взглядов союза. Нашего двойного, упоительного одиночества.

Мы выпили по бокалу холодного вина, и Витя мечтательно произнес:

– Господи, хорошо-то как. Впереди целый день, потом вся ночь, и только ты и я. Нам сегодня даже не позвонит еще никто: мы для всех прилетим завтра.

Мы растягивали свой завтрак. Витя все крепче меня обнимал. Конечно, у нас была своя комната в изолированном крыле дома в Булони. Но сознание, что под этой же крышей наша взрослая дочь начинает свой медовый месяц, меня превращало в стыдливую пуританку. Я смотрела на хорошее, мужественное и родное лицо Виктора и в миллион первый раз думала о том, как мне повезло встретить сразу своего человека. Единственного мужчину, который подходит мне во всех отношениях. Заботливый муж, страстный любовник, соратник и единомышленник. Виктор – режиссер. Я работала на телевидении после факультета журналистики и как-то пришла к известному режиссеру Никитину с предложением сделать о нем передачу. А он предложл мне сняться в маленьком рекламном ролике. Потом признался, что я пленила его с первого взгляда и он таким образом продлевал наше знакомство. Виктор старше меня на восемнадцать лет, и тогда еще он был прочно женат. Но и я, с моим крошечным, практически отсутствующим жизненным багажом, и он, с опытом богатым и не только своим, – оба мы понимали, что такое взаимное стремление, влечение, потрясение бывает в жизни однажды и это, быть может, самый редкий случай в человеческих судьбах. Мы не просто не устояли, мы и не думали сопротивляться чувству. А вот желанию Виктора сделать из меня актрису я сразу дала отпор. У меня нет такого таланта, у меня своя профессия, и, главное, мы оба отлично понимали его мотив. Он просто хотел, чтобы я всегда была под присмотром и на его глазах. Но я сказала ему только о своей профессии, не стала унижать его инстинкт собственника. Я не то чтобы приняла его этот, в общем, дикарский мотив, я просто положила на другую чашу весов все остальное. Такому благородному, глубокому, понимающему человеку, наверное, необходим какой-то противовес, свой дефект, проблемный пунктик, который не даст ему скатиться в окончательно беззубую идиллию. Умные и талантливые люди не бывают простыми. И мы легко договорились, что я иногда буду исполнять маленькие роли в тех его картинах, которые связаны с длительными экспедициями.

Когда Виктор развелся и мы поженились, то вошли в эту свою общую квартиру сразу как самые необходимые друг другу, равные во всем, уверенные в общности взглядов и ценностей люди. Что, конечно, ничего не исключило – ни отчаянных споров, ни драматичных моментов недопонимания, ни горьких обид… Но и это только подтвердило естественность, значительность, глубину и неизбежность нашего союза.

…Я думаю сейчас вот о чем. Если бы в то утро мы оба уступили пылкому желанию убежать с лоджии в спальню, в наше главное и, безусловно, блаженное убежище… может, все было бы не так остро. Все то, что произошло потом. Но нам захотелось продлить ожидание, мы решили все убрать, чтобы вернуться не к грязной посуде. Я стояла в кухне у раковины, Витя принес тарелки и бокалы с лоджии и включил телевизор. Нашел сводку новостей. Я еще не осознала смысла того, что слышала, но меня сразу пронзила горящая молния с головы до пят, а кожу тут же схватило ледяным ознобом.

– Ничего себе, – произнес Виктор и достал с полки пачку сигарет.

И я впервые за всю нашу совместную жизнь неверно поняла его интонацию. Мне показалось, что он так же горестно потрясен, как и я. Иначе и быть не могло. Речь шла о горе, о большой трагедии. Речь шла о человеке, которого мы оба знали давно и хорошо. Слишком хорошо, добавлю я сейчас.

В сообщении говорили о ночном ДТП в центре Москвы. В столкновении двух автомобилей погиб водитель одной машины. Выжившим виновником оказался популярный актер театра и кино Александр Горин. Саша Горин, стройный шатен с невероятными зелеными глазами. Саша – красавец с таким неожиданным, контрастным, парадоксальным даром, что он мог достоверно сыграть Квазимодо, и все видели самого несчастливого урода на свете. Любимец публики, кумир женщин и мой первый и наверняка последний любовник – короткий эпизод во время съемок группы Никитина на Дальнем Востоке. Горин играл главную роль. Я и в том кино была маленьким эпизодом. Виктор тогда без конца снимал дубли нашей с Гориным единственной встречи, добиваясь задуманного эффекта. Циничный, пресыщенный, презирающий женщин, постоянно падающих к его ногам, человек случайно встречает девушку, которая с первого взгляда разрушает крепость его принципов, убеждений и привычек. Он еще скрывает от самого себя тот очевидный факт, что она ему кажется совершенством, почти божеством. Он без особого труда соблазняет ее. Они проводят вместе день в деревенском пустом доме, и герой-любовник понимает, что случайная любовница просто ответила на его страсть. Что его ненасытность, невозможность утоления и утомления ее пугают. То была короткая битва характеров, психологических типов и противоположных миров. То была редкая удача режиссера. Я, потрясенная собственным темпераментом и неистовой страстью блистательного партнера, ускользала из крепости его рук, уплывала в туман собственного эгоизма, покоя и безопасности. А он от горя и безысходности готов был волком выть на луну. И Саша в последнем кадре эпизода сидел с таким убитым, мертвым видом после моего ухода, что, казалось, он сейчас разобьет свою голову о стену, на которую смотрит.

Так отыграли мы свой эпизод, который стал самым пронзительным в картине. И примерно так мы все потом повторили в жизни, когда Виктор на два дня улетел в Москву по делам. Он вернулся, посмотрел на нас – и прочитал, я уверена, все, до самых интимных мелочей. Он знал меня и Сашу как свои пять пальцев. И он был гениальным режиссером.

Я тогда улетела не в Москву, а в Таллин к маме, у которой оставила пятилетнюю Машу. Я ни о чем не жалела, не раскаивалась. Наоборот, знала, что тот эпизод – не фильма, а моей жизни – я сохраню, спрячу только для себя и он никогда не потеряет для меня ни яркости, ни жара, ни сладкой горечи. То было открытие моей судьбы. Прорыв в другой мир, полет на планету уникальной откровенности, бесстыдства и высшего целомудрия. Призывы тела, перезвон напряженных вен, инстинкты и ощущения не знают лжи, лицемерия и притворства. А мы с Сашей заговорить так и не успели. Мы отказали себе в объяснениях, в признании и прощании. Просто разлетелись, закрыли территорию запретного плода. Мы отравились им всласть, я точно получила прививку от желания перемен. Выбрала проверенное родство, порядок и отвественность за тех, кто рядом. А Горин летел на свой огонь где-то параллельно еще пятнадцать лет. И влетел этой ночью.

– Господи, какой кошмар, Витя, – посмотрела я на мужа в поиске привычного понимания и поддержки. Мы ведь ко всему относимся одинаково, у нас синхронные порывы, реакции. – Человек погиб. Теперь следствие, суд, возможно, тюрьма. Это Саша! Он не вынесет ничего такого.

Муж стоял спиной ко мне: он курил у открытого окна. Потом повернулся, и у меня оборвалось сердце. Его глаза были холодными, даже жестокими, а рот растянулся в усмешке, больше напоминающей злорадный оскал.

– Саша? – переспросил он. – Он не переживет, что убил человека, разрушил чьи-то жизни по своему обыкновению? Или того, что на этот раз есть труп и он попался? Что именнно тебе кажется кошмаром?

– Горе, – ответила я. – Да, есть смерть и разрушенные жизни. И одна разрушенная жизнь нам знакома и близка столько лет. А ты о чем?

– О том, что этот подонок наконец получит по заслугам. Не за ДТП, это на самом деле роковой случай. Но пятнадцать лет назад он убил одного человека, мне с тех пор только удается делать вид, что я жив. Он разрушил жизнь нас троих, думаю, потому Маша так стремилась уехать из страны и выскочить замуж. Наш дом-крепость стал карточным, потому что из него навсегда ушло доверие. И я сделаю все, что смогу, чтобы на этот раз Горин ответил по максимуму. Использую все свои связи. И ты мне в этом поможешь. Это диктат, Ира. Без вариантов.

И мы в то утро вышли не из своей уютной кухни. Мы пересекли границу надежного убежища на двоих, вышли на территорию еще не осмысленного огня. Я понимала одно: речь идет о выживании мира и хотя бы условного союза. А это зависит только от моего безусловного подчинения.

У нас было железное правило: свои планы нужно выполнять. Наши действия не должны зависеть ни от настроения, ни от перемен в отношениях, ни от стихийных бедствий, ни от мировых потрясений. Решили: после завтрака в спальню – значит, так тому и быть. Наши любимые шторы из тяжелого атласа темно-розового цвета были плотно задернуты. Простыни тонко пахли ароматизатором «бамбук». Я скользнула в привезенную из Парижа черную прозрачную ночную рубашку и легла рядом с мужем, лицом к нему, с открытыми и не видящими его глазами. Я думала только о том, что, если не произнести сейчас ни звука, стараться не шевелиться и даже не дышать, может, и обойдется. Может, мы пропустим этот невыносимый сейчас пункт плана. Дальше мы ведь собирались сутки спать.