Ожившая тень

Мадан Све не ответил. Он чертил что-то камешком на земле и улыбался. «Какая она ещё девочка,— думал он снисходительно.— Уйду, говорит. Кто её пустит?»

Они сидели рядом, два батрака, и жизнь их была одинакова — словно заросшее колючками, всё в рытвинах и ухабах поле. Оба шли через это поле, и видели одно и то же, и думали об одном, и души их были похожи. Мадан Све и Килле были безмерно одиноки, но, когда они сидели вот так, рядом, они как бы переливали друг в друга силы и скрашивали один другому тоскливое одиночество.

Как изменить эту проклятую жизнь, они не знали. Ничего- то они не понимали пока в жизни, не знали в ней даже буквы «кы»[18], брели наугад, как слепые. Но оба смутно догадывались, что среди батраков, которых угнетали так же, как их, есть люди, знающие, что надо делать, и это помогало им жить.

4

Килле исполнилось восемнадцать, а она всё жила в доме помещика. Семья наконец расплатилась с долгами, но идти ей всё равно было некуда. Отец Килле умер, двух сестрёнок отдали в дома богатых соседей[19], мать с младшей сестрой и братом, не в силах бороться с нуждой, покинули родную деревню — отправились искать счастья на чужбине.

Килле, наверное, всё равно ушла бы из постылого дома, но О Тонхак знал, как её удержать. Девушка была нужна ему: не было уголка в доме, которого не коснулись бы её заботливые, умелые руки. Где ещё найти такую служанку?

При ближался праздник пятого дня пятой луны[20]. В этот день О Тонхак всегда пьянствовал с волостным начальством. Вот он и решил поженить Мадан Све с Килле — всё равно от пиршества что-то останется, он и использует объедки с толком.

Вечером, после праздника, помещик вытащил из сундука старые шаровары и выцветшую юбку жены, велел позвать Килле и Мадан Све и обратился к ним с торжественной речью:

— Вы живёте в моём доме, как родные дети. Родителей у вас нет — как же мне о вас не заботиться? Росли вы вместе, ну чем вы не пара? Будете теперь мужем и женой. Ещё лучше работать станете…

Так Килле стала женой Мадан Све и осталась в доме помещика. Не то чтобы оба они не разгадали хитрость О Тонхака, просто некуда им было идти. Вот они и остались.

Шли дни, полные тяжёлого труда. Жили они всё в той же клетушке возле коровника, по-прежнему работали не покладая рук и черпая силы друг в друге. Через год у них родился сын. Первый его крик долетел до самого помещичьего дома — мальчик оказался здоровым и сильным. Так появилась настоящая и, пожалуй, единственная радость в их жизни.

Батраки не жалели похвал, любуясь малышом.

— Килле родила богатыря,— говорили они.

Все долго спорили, как назвать мальчика: батраки считали его своим, подолгу нянчили и ласкали. Согласились на имени Окчхоль[21] — пусть он вырастет настоящим мужчиной.

Шло время. Окчхоль уже лепетал что-то на ребячьем своем языке, когда в доме помещика появился всем известный старик прорицатель по прозвищу Све Пхари[22]. Прозвали его так потому, что был он на удивление нудным: уж если к кому привяжется — клещами не оторвешь. Целыми днями, бывало, бродил старик по деревне, вглядываясь в лица прохожих, потом исчезал куда-то, а через два-три месяца появлялся снова.

Жена О Тонхака была суеверна, в доме вечно болтались гадалки и знахари, и Све Пхари не упускал случая заглянуть в гостеприимный дом.

Вот и сегодня прорицатель ходил по двору, бормоча что-то себе под нос. Килле толкла в ступе зерно, Окчхоль, мирно посапывая, спал, привязанный к её спине[23]. Старик подошёл ближе, несколько раз зыркнул на него маленькими, прищуренными глазками, потом стал как вкопанный и принялся всматриваться в лицо малыша.

«Чего он всё смотрит? — тревожилась Килле.— Недобрый у него взгляд…»

Све Пхари пробыл в доме помещика целый день и трижды за этот день подходил к Килле. «Что ему надо?» — пугалась она, но спросить не решалась.

Вечером жена помещика угощала прорицателя ужином.