– Не против?
– Нет.
– В смысле, вы не против моего… этой моей штуки? – он чуть повел головой для ясности.
Он не мог поцеловать ее, не спросив сперва об этом.
– Нет-нет. Конечно, нет.
Как только губы их слились, он почувствовал, как ее голые руки легко обвили его шею. Они простояли, прижавшись друг к другу, под гладким стволом плюмерии – тело к телу, губы к губам – не меньше минуты. Дурманящий запах дерева смешивался с запахом волос Элизабет. И этот запах вызывал у Флори ощущение подвоха, оторванности от Элизабет, хотя она была в его объятиях. Все, что это чужеродное дерево символизировало для него – его изгнанничество, все эти скрытные, попусту растраченные годы – разделяло их непреодолимой пропастью. Как он мог надеяться ей объяснить, чего он от нее хотел? Отстранившись от нее, он взял ее за плечи и мягко прижал к дереву, глядя на ее лицо, он видел его предельно ясно, хотя луна была у нее за спиной.
– Нет смысла пытаться сказать, что вы значите для меня, – сказал он. – «Что вы значите для меня!» Какая затертая фраза! Вы не знаете, не можете знать, как сильно я люблю вас. Но я должен попытаться вам сказать. Я столько всего должен вам сказать. Не лучше нам вернуться в клуб? Они могут выйти нас искать. Мы можем поговорить на веранде.
– У меня волосы очень растрепались? – сказала она.
– Они прекрасны.
– Но они растрепались? Пригладь их мне, пожалуйста, ладно?
Она склонила к нему голову, и он пригладил ее короткие, прохладные пряди. Сам этот наклон вызвал в нем чувство такой интимности, гораздо большей, чем поцелуй, словно бы он уже стал ее мужем. Он должен жениться на ней, это решено! Только женитьба могла спасти его. Сейчас он попросит ее руки. Они медленно прошли через хлопковые кусты – его рука у нее на плечах – и вернулись к клубу.
– Мы можем поговорить на веранде, – повторил он. – Почему-то мы никогда по-настоящему не разговариваем, мы с тобой. Боже мой, как же мне хотелось все эти годы найти кого-то, с кем можно разговаривать! Как бы я мог разговаривать с тобой – нескончаемо, нескончаемо! Занудство какое-то. Боюсь, тебе это кажется занудством. Я должен попросить тебя потерпеть еще немного.
При слове «занудство» она издала возглас возражения.
– Нет, я знаю, занудство. Нас, англоиндийцев, все считают занудами. И это
Они могли не опасаться, что им кто-нибудь помешает на боковой веранде, поскольку ни одна дверь туда не выходила. Элизабет уселась на плетеный столик, но Флори ходил туда-сюда, убрав руки в карманы куртки, то выходя на лунный свет, проникавший под восточный карниз веранды, то уходя в тень.
– Я сейчас сказал, что люблю тебя. Люблю! Это слово потеряло всякое значение. Но дай мне объяснить. Сегодня, когда ты была на охоте со мной, я подумал, боже мой! Наконец-то кто-то может разделить со мной жизнь, но именно что разделить, именно что
Он собирался попросить ее руки – в самом деле, он намеревался сделать это, не откладывая. Но он еще не высказал все, что хотел – и вот, поддавшись этому эгоистичному порыву, он говорил и говорил. И ничего не мог с собой поделать. Было так важно, чтобы она поняла кое-что о том, что представляла собой его жизнь в этой стране; чтобы она постигла природу одиночества, от которого он хотел избавиться с ее помощью. И объяснить это было чертовски трудно. Что за чертовщина – мучиться от боли, которой нет названия. Блаженны те, кто поражен известными недугами! Блаженны бедные, больные, несчастные в любви, ибо с ними хотя бы все ясно, и люди будут выслушивать их жалобы с сочувствием. Но кто поймет боль изгнанника, не испытав ее сам? Элизабет смотрела, как Флори ходил туда-сюда, то выходя на лунный свет, окрашивавший его шелковую куртку серебром, то уходя в тень. У нее все еще колотилось сердце после поцелуя, однако она никак не могла взять в толк, о чем он говорил. Он собирался попросить ее руки? Чего же он так тянет! Смутная догадка подсказала ей, что он говорил что-то об одиночестве. Ну, разумеется! Он говорил об одиночестве, с которым ей придется мириться в джунглях, когда они поженятся. Ему не стоило переживать об этом. Пожалуй, в джунглях иной раз не избежать чувства одиночества? За многие мили от всякого общества, ни кино тебе, ни танцев, и не с кем поговорить, кроме друг друга, и по вечерам нечем заняться, кроме как читать – тоже приличная скука. Но можно ведь достать граммофон. А уж если эти новые радиоприемники поступят в Бирму, будет совсем другое дело! Она собиралась сказать об этом, когда он добавил:
– Я совершенно ясно выражаюсь? У тебя сложилась картина жизни, какой мы живем здесь? Вся эта чуждость, уединенность, меланхоличность! Чужие деревья, чужие цветы, чужие пейзажи, чужие лица. Здесь словно другая планета. Но, видишь ли – и я хочу, чтобы ты как раз это поняла – видишь ли, жить на другой планете может быть не так уж плохо, это даже может стать интереснейшим делом, если рядом есть хоть один человек, с кем можно разделить все это. Такой человек, который сможет увидеть это глазами, чем-то похожими на твои собственные. Эта страна была для меня таким уединенным адом – как и для большинства из нас, – и все же, говорю тебе, она может быть раем, если ты не один. Это все похоже на полную бессмыслицу?
Остановившись перед столиком, на котором сидела Элизабет, он взял ее за руку. В полутьме ее лицо виделось ему бледным овалом, вроде цветка, но по руке ее он понял, что она не поняла ни слова из всего, что он сказал. Да и как он мог рассчитывать на это? Его речь была такой сумбурной и бессвязной! Сейчас он прямо скажет: «Ты выйдешь за меня»? Разве им не хватит жизни наговориться? Он взял ее за вторую руку и бережно поставил на ноги.
– Прости, что я наговорил всю эту ахинею.