Дни в Бирме

– Ну, что ж, если вы непременно вынуждаете меня сказать об этом…

– Да.

– Мне сказали, что в то же самое время, когда вы притворялись, что… ну, когда вы были… со мной… фу, какая пакость! Не могу выговорить.

– Ну же.

– Мне сказали, что вы держите бирманку. А теперь, будьте любезны дать мне пройти.

И с этим она отчалила – по-другому не скажешь – отчалила, проплыв мимо него, шелестя короткими юбками, и исчезла в карточной. А он стоял и смотрел ей вслед с самым дурацким видом, потеряв дар речи.

Какой кошмар. После такого он не мог смотреть ей в глаза. Ему захотелось немедленно покинуть клуб, но он не смел пройти мимо двери в карточную, боясь, что она увидит его. Он зашел в салон, думая, как ему незаметно выбраться, и в итоге вылез в окно, перелез через перила веранды и спрыгнул на лужайку, сбегавшую к Иравади. По лбу у него струился пот. Ему хотелось кричать от злости и негодования. Что за коварная судьба! Попасться на таком. «Держит бирманку»… Да ведь это, к тому же, неправда! Но какой смысл теперь отрицать это? Хотел бы он знать, по какой ужасной, гнусной случайности Элизабет стало известно об этом?

Однако никакой случайности тут не было. На то имелась веская причина, и она же объясняла странное поведение миссис Лэкерстин в клубе. Прошлым вечером, перед самым землетрясением, миссис Лэкерстин читала «Цивильный лист» (тот, что сообщал точный доход каждого чиновника в Бирме), вызывавший у нее неистощимый интерес. Она пыталась сложить зарплату с премиями главного лесничего, виденного ей однажды в Мандалае, когда ее посетила мысль проверить лейтенанта Верралла, который, как ей сообщил мистер Макгрегор, прибывал в Чаутаду назавтра, с ротой военной полиции. Найдя его фамилию, она увидела перед ней слово, приведшее ее в неописуемый восторг.

Словом этим было «Достопочтенный»!

Достопочтенный! Достопочтенный лейтенант по любым меркам редкость, в Индийской же армии они редки, как алмазы, а в Бирме – как птица додо[84]. А когда у тебя единственная племянница на выданье (она же единственная незамужняя девушка на пятьдесят миль вокруг), и ты узнаешь, что завтра утром прибывает Достопочтенный лейтенант, о чем тут еще говорить! С негодованием миссис Лэкерстин вспомнила, что Элизабет находится в саду с Флори, этим жалким пьяницей, чей доход едва ли составлял семьсот рупий в месяц, который, по всей вероятности, был готов сделать ей предложение! Тут же она принялась звать Элизабет, но ей помешало землетрясение. Тем не менее ей представилась возможность перекинуться словом с племянницей по дороге домой. Миссис Лэкерстин ласково приобняла Элизабет за плечи и сказала нежнейшим голосом, на какой была способна:

– Тебе ведь, конечно, известно, Элизабет, душечка, что Флори держит бирманку?

Впрочем, бомба взорвалась не сразу. Элизабет так плохо разбиралась в здешних обычаях, что это замечание не возымело эффекта. Она придала ему не больше значения, чем если бы тетя сказала, что Флори держит попугая.

– Держит бирманку? Для чего?

– Для чего? Душечка моя! Для чего мужчина содержит женщину?

И это, разумеется, решило дело.

Флори долго стоял на берегу реки. Высокая луна отражалась в воде, точно медный щит. Вечерняя прохлада остудила мысли Флори. У него просто не хватало духу продолжать сердиться на судьбу. Ибо он осознал, проникшись убийственным самоуничижением, настигающим человека в такой ситуации, что вполне заслуживал случившееся. На миг ему показалось, что в лунном свете мимо него марширует бесконечная процессия бирманок, этакий призрачный полк. Господи, сколько же их?! Тысяча? Нет, но не меньше сотни.

«Направо равняйсь!» – подумал он мрачно.

Они повернули к нему головы, но лиц у них не было, лишь гладкие овалы. Он вспоминал чью-то синюю лонджи, чьи-то рубиновые серьги, но ни лиц, ни имен вспомнить не мог. Боги справедливы: они из грешных радостей порока (да уж, радостей) для нас орудья пытки создают[85]. Он замарал себя неискупимо и понес справедливое наказание.

Он медленно пробирался через кусты кротона, обходя здание клуба. Подавленность не давала ему ощутить боль катастрофы в полной мере. Настоящая боль начнется, как от всякой глубокой раны, значительно позже. Выходя из ворот, он услышал шелест листвы за спиной и вздрогнул. Кто-то резко прошептал:

– Пайк-сан пэй-лайк![86] Пайк-сан пэй-лайк!