Дни в Бирме

И миссис Лэкерстин услышала немало интересного о Флори. Тем не менее, к разочарованию Эллиса, сам Флори избежал травли, отбыв из Чаутады. Он уехал в лагерь на следующий день после разрыва с Элизабет. Зато Элизабет наслушалась о нем скандальных историй и составила предельно ясное мнение. Она наконец поняла, почему так часто он вызывал у нее скуку и раздражение. Он был высоколобым умником (как же она их ненавидела), из той же шайки, что и Ленин, А. Дж. Кук[88] и грязные рифмоплеты из монпарнасских кафе. В крайнем случае она могла бы простить ему связь с бирманкой, но только не это. На третий день она получила от Флори письмо с нарочным, жалобное и высокопарное; его лагерь располагался неподалеку от Чаутады. Ответом она его не удостоила.

Флори повезло, что он был слишком занят для посторонних мыслей. За время его долгого отсутствия лагерь превратился черт знает во что. Пропали почти тридцать кули, больной слон еле ползал, а груда тиковых бревен, запланированных к отгрузке десятью днями ранее, лежала нетронутой, поскольку мотор вышел из строя. Флори, ничего не понимавший в технике, стал ковыряться в моторе и весь перемазался, так что Ко Сла заметил ему, что белому человеку не пристало «работать за кули». Мотор, однако, завелся, во всяком случае, затарахтел. Больной слон, как выяснилось, страдал от ленточных червей. Что же до кули, они разбежались, поскольку их лишили опиума, без которого они не могли находиться в джунглях – они принимали его для профилактики от лихорадки. Это Ю По Кьин, желая усложнить жизнь Флори, подговорил акцизных чиновников нагрянуть с проверкой и изъять опиум. Флори написал доктору Верасвами, прося помощи. Доктор выслал ему партию опиума, добытого нелегальным путем, лекарство для слона и подробные инструкции. Слон был избавлен от ленточного червя длиной двадцать один фут. Флори был завален работой по двенадцать часов в день. По вечерам, если оставалось время, он бродил по джунглям, пока пот не начинал щипать глаза, а колени – кровоточить от колючих кустов. Ночи не приносили ему облегчения. Горечь произошедшего разъедала ему душу, медленно и неотвратимо.

Тем временем прошло несколько дней, а Элизабет так и не удалось увидеть Верралла ближе, чем за сотню ярдов. Как же она жалела, что он не появился в клубе в первый день своего прибытия. Мистер Лэкерстин не на шутку рассердился, когда понял, что его зря заставили облачиться в смокинг. Следующим утром миссис Лэкерстин убедила мужа направить неофициальное письмо в дак-бунгало с приглашением Верралла в клуб; ответа, однако, не последовало. Дни проходили за днями, а Верралл не спешил вливаться в местное общество. Он оставлял без внимания и официальные обращения, не утруждая себя даже показаться в конторе Макгрегора. Дак-бунгало располагалось на другом конце городка, у самой станции, и Верралл устроился там со всеми удобствами. Известным правилом не занимать дак-бунгало дольше нескольких дней Верралл также пренебрегал. Европейцы видели его только по утрам и вечерам, когда он появлялся на майдане. На второй день после его прибытия на майдан явились пятьдесят солдат с косами и расчистили значительную область, после чего Верралл стал скакать взад-вперед с клюшкой для поло, отрабатывая удары. Он в упор не замечал никого из европейцев, встречавшихся ему на дороге. Вестфилд и Эллис были вне себя, и даже Макгрегор сказал, что поведение Верралла «нелюбезно». Они все были готовы припасть к ногам Достопочтенного лейтенанта, прояви он хоть малейшую учтивость; в данных же обстоятельствах всех, кроме двух женщин, он сразу настроил против себя. Так всегда бывает с титулованными особами: их либо обожают, либо ненавидят. Если они великодушны, это «очаровательная простота», если же надменны, это «отвратительный снобизм»; полутонов здесь быть не может.

Верралл был младшим сыном пэра и вовсе не богат, но умудрялся платить по счетам лишь в тех случаях, когда ему угрожали судом, тем самым экономя средства на два предмета, всерьез его занимавшие: одежду и лошадей. Он прибыл в Индию в составе кавалерийского полка Британии и перешел в армию Индии, поскольку это стоило меньших расходов и давало ему большую свободу для игры в поло. После двух лет он набрал столько долгов, что поступил в военную полицию Бирмы, где можно было неплохо нагреть руки, однако Бирму он невзлюбил – негодная страна для всадника – и уже подал прошение на возвращение в свой полк. Он относился к тому типу солдат, которые могут получить перевод, когда захотят. А пока он коротал месяц в Чаутаде и не собирался опускаться до сахибов местного разлива. Он имел представление о европейцах на таких маленьких бирманских станциях – сплошь непромытая, подхалимская, безлошадная шушера. Он таких презирал.

Впрочем, они были далеко не единственными, кого он презирал. Чтобы дать подробный перечень всех объектов презрения Верралла, потребовалось бы немало времени. Он презирал все гражданское население Индии, исключая нескольких знаменитых игроков поло. Презирал также армию в полном составе, исключая кавалерию. Презирал все индийские полки как пехотные, так и кавалерийские. Правда, он сам в настоящее время был приписан к такому полку, но только из соображений личной выгоды. Индийцы не вызывали у него ни малейшего интереса, и урду он почти не знал, не считая ругательств, а все глаголы употреблял в третьем лице единственного числа. Свою военную полицию он жаловал не больше кули. «Господи, что за богомерзкая скотина!» – частенько бормотал он, проходя вдоль строя с инспекцией в сопровождении старого субадара[89], несшего чуть позади его палаш. Один раз Верралл даже попал в переплет за свое откровенное мнение о туземных солдатах. Это случилось во время смотра, когда Верралл вместе с другими офицерами стоял позади генерала. Мимо проходил церемониальным маршем индийский пехотный полк.

– Стрелки е–е, – сказал кто-то.

– Ты только погляди, – сказал Верралл своим хамоватым мальчишеским голосом.

Седовласый полковник е–х стрелков оказался рядом. Он покраснел до корней волос и доложил о поведении Верралла генералу. Верраллу был объявлен выговор, но генерал, сам офицер британской армии, этим и ограничился. Каким-то образом Верраллу всегда удавалось выходить сухим из воды, как бы он ни нарывался на неприятности. По всей Индии, где бы он ни служил, за ним тянулась вереница оскорбленных людей, невыполненных обязанностей и неоплаченных счетов. Однако же его никогда не настигала заслуженная кара. Он словно был неуязвим, и объяснялось это не только его фамилией. В глазах у него было нечто такое, перед чем пасовали кредиторы, бурра-мемсахибы[90] и даже полковники.

Взгляд его глаз – бледно-голубых и чуть навыкате, но пронзительно-ясных – обескураживал. Ему хватало пяти секунд, чтобы холодно вас оглядеть, взвесить и найти легким. Если же вы оказывались стоящим человеком (то есть офицером кавалерии и игроком в поло), Верралл воспринимал вас в порядке вещей и даже относился с грубоватым уважением; ко всем остальным типам людей его презрение было столь безмерным, что он не мог бы его скрыть даже при желании. Не имело значения, насколько вы богаты, ведь в социальном отношении сам он был не более чем снобом. Разумеется, как и всем отпрыскам знатных фамилий, бедность внушала ему отвращение, и он считал, что бедные бедны потому, что следуют отвратительным привычкам. Но и праздную жизнь он презирал. Тратя огромные суммы, а точнее, беря огромные кредиты на одежду, он вел почти монашескую жизнь. Неуклонно и самоотверженно тренировался, ограничивал себя в выпивке и табаке, спал на раскладушке (в шелковой пижаме) и обливался холодной водой даже в суровые зимы. Единственными богами, которых он признавал, были верховая езда и физкультура. Топот копыт по майдану, уверенное владение своим крепким телом, слитым с седлом, точно кентавр, податливая клюшка поло в руке – это была его религия, дыхание его жизни. Одна мысль о привычках бирманских европейцев – этих желтушных лодырей, жадных до выпивки и женщин – вызывала у него рвотный рефлекс. Что же касалось всевозможных общественных работ, он пренебрегал ими, считая подхалимажем. Женщин он ни во что не ставил. В его представлении они были кем-то вроде сирен, существовавших с единственной целью – отвлекать мужчин от поло и заманивать на званые вечера и любительский теннис. Впрочем, Верралл не был неуязвим для женских чар. Молодость есть молодость, и женщины нередко кружили ему голову; не раз он поддавался зову плоти. Но довольно скоро преисполнился презрением к подобным слабостям и достаточно пресытился, чтобы проявлять к женщине интерес, если это подразумевало хоть малейшие трудности. За два года, проведенных в Индии, он позволил себе эту слабость не больше десятка раз.

Прошла целая неделя, а Элизабет никак не удавалось познакомиться с Верраллом. Это так изматывало! День за днем, по утрам и вечерам, они с миссис Лэкерстин выходили из дома и проделывали путь до клуба и обратно, всякий раз лицезрея Верралла, гонявшего по майдану мячики, подаваемые сипаями, напрочь игнорируя двух женщин. Так близко и так далеко! А хуже всего было то, что ни тетка, ни племянница не осмеливались прямо высказать свои чаяния. Однажды вечером через траву просвистел мячик поло и покатился через дорогу перед женщинами. Обе они непроизвольно остановились. Но за мячиком прибежал сипай. Верралл видел женщин и не думал к ним приближаться.

Следующим утром миссис Лэкерстин задержалась, выходя из ворот. С некоторых пор она перестала ездить на рикше. У подножия майдана выстроилась военная полиция – пропыленная шеренга солдат со сверкающими штыками. Перед ними стоял Верралл, в гражданской одежде – он редко надевал форму на утренний смотр, не утруждая себя ради какой-то военной полиции. Обе женщины смотрели на что угодно, только не на Верралла, и в то же время старались невзначай скользнуть по нему взглядом.

– В чем грусть-тоска, – сказала миссис Лэкерстин à propos de bottes[91] (впрочем, эта тема всегда была к месту), – в чем грусть-тоска, так это в том, что твой дядя, боюсь, будет просто обязан вскоре вернуться в лагерь.

– В самом деле?

– Боюсь, что так. До чего мне ненавистен лагерь в это время года! Ох уж эти москиты!

– А не мог бы он еще немного задержаться? Может, на неделю?

– Не вижу такой возможности. Он уже почти месяц в штаб-квартире. Если фирма об этом прознает, будет кошмар. И, конечно, нам с тобой придется поехать с ним. Такая досада! Москиты – это ужас!

Поистине, ужас! Уехать прежде, чем Элизабет скажет Верраллу заветные слова: «Добрый день»! Но им определенно придется уехать, если уедет мистер Лэкерстин. Оставлять его одного не годится. Сатана найдет к нему лазейки даже в джунглях. По шеренге сипаев словно пробежала молния – они снимали штыки перед маршем. Пропыленная шеренга отсалютовала и принялась маршировать колонной по четыре. Из рядов полиции вышли ординарцы с пони и клюшками для поло. Миссис Лэкерстин приняла героическое решение.

– Думаю, – сказала она, – мы срежем путь через майдан. Так гораздо короче, чем в обход по дороге.

Так, и вправду, было короче, ярдов на пятьдесят, но никто не ходил пешком через майдан из-за семян трав, набивавшихся в чулки. Миссис Лэкерстин храбро нырнула в траву и тут же, не пытаясь даже притворяться, что идет в клуб, почесала прямиком к Верраллу, а за ней – Элизабет. Хотя что одна, что другая предпочла бы умереть в мучениях, нежели признать, что на уме у нее было что-то помимо клуба. Верралл увидел их приближение, выругался и повернул к ним пони. Теперь, когда они открыто домогались его, он не мог сделать вид, что не заметил их. Вот же нахальные бабы! Он медленно направился к ним, подгоняя мячик поло легкими ударами, с хмурой миной на лице.

– Доброе утро, мистер Верралл! – воскликнула миссис Лэкерстин сахарным голосом с двадцати ярдов.