Однажды подумала Дарья Гавриловна, а не собраться ли ей в деревни? Но вот тоже, как туда ноги бить… Три деревни и недальни, да артельщики-то живут не лучше поселковых. Мужики все на фронте, а бабы до того вымотались за войну, до того оскудели, что разводи руками.
При случае с высоты прошлой ладной крестьянской жизни недоумевала Дарья Гавриловна, даже и поругивала местных чалдонов. Ну, чулымцы! Они, как рассказывают, всегда жили беззаботно и незапасливо. Хлебов на стылой земле у болот сеяли мало. Скота держать можно бы и много — лугов по Чулыму хватает, да в соблазнах всяких извертелись старожильцы. Давно с остяками перемешались и вот вечно у них борения в крови: то туда, то сюда их гнет и клонит. Летом сено без устали косить надо, они же кинуться ловить рыбу, а по осени, по зиме ударятся в боровые и прочие промыслы. Хватаются вроде и за многое, а нахватанного в руках мало…
Быстро сгасла охота идти в деревни. Еще и потому сгасла, что с того тридцать первого года держалась в Дарье Гавриловне обида на старожильческих. Та горькая частушечка, что спецпереселенцы на капустные листки меняли полотенцы — она крепко помнилась. Да… Поразъело губу когда-то у чулымцев. До ссыльных-то кой-как одевались, годами же в магазинах полки пустовали, а тут разом зафорсили в чужом. Да еще и смеялись, бывало, в лицо:
Конечно, не все тогда из местных ожадобели, не всех нужда уязвила, принизила. Немало было и таких, кто чуть не последнее отдавал, а подкармливал сосланных. Видели, понимали люди, что кинули в тайгу не каких-то там бездельников, а самых коренных трудников земли. И как таким не порадеть в лютой их беде!
…Здесь, на высоком оплечье материкового «горного» берега Дарья Гавриловна остановила кобылку и, наконец, оглянулась. Пойменная ширь внизу, под кручей, была щедро залита солнцем и рыхлые снега на открытых луговинах отливали чуть подсиненной серебряной пеленой. Зимний покров реки таял медленней, косой рукав Чулыма еще сверкал холодной неприглушенной белизной, и эту белизну резко подчеркивал иссиня-черный шубняк тайги, что вздымался сразу же за противоположным речным яром. А над всем этим открывался такой необъятный, такой слепящий простор голубого неба, что Дарья Гавриловна зажмурила глаза, будто перед ней разверзлось нечто такое, на что грешному человеку и смотреть-то не должно.
Сколько же у Бога повсюду чистой назидательной красоты, свято, едва ли не со слезой удивилась Дарья Гавриловна, и тут же в ней поднялись тревожные мысли: что бы людям жить с оглядкой на красоту, искать ее да равнять свою жизнь по ней. Она ведь, красота, не немая, она говорливая. Нет! Не становится человек мягче, а давным-давно он живет на земле и глаза ему дадены с добрым умыслом… Вот зачем эта война, это смертоубийство миллионов — зачем?! А и без войны… Все равно в своих-то пределах поедом едят друг друга, якобы ради какого-то уж шибко светлого будущего. Нищие умом слепцы… Одно высшим дано человеку на веки вечные: красота вот этого мира да доброта всепобедная…
Восторг перед открывшейся весенней красотой так сильно, так глубоко захватил простодушную Дарью Гавриловну, что ей захотелось тотчас поделиться с кем-нибудь этим радостным своим состоянием. Женщина поискала глазами поселок. Отсюда, с кручи, его не было видно, бараки Согры плотно укрыла заречная тайга, только длинный конный двор приглушенно поблескивал среди черных ветел своей новой тесовой крышей.
Весенний день долог, но и дорога не ближняя. Опомнилась Дарья Гавриловна, пустила кобылку и, мягко покачиваясь в седле, поехала дальше.
И опять ее захватили все те же мысли о сыне, о своих последних заботах.
Значит, были у ней припрятанные деньжонки, заняла — все ж маловато. И вспомнилось: есть же рубаха!
Рубаха мужнина не простая — особенная рубаха. Это сладкая память о девичестве, о дне свадьбы, о хороших деревенских праздниках старой поры… Всю зиму когда-то просидела она за трудной вышивкой. После, как уж откусила последнюю нитку да раскинула на столе конченую работу — ахнула от сотворенной красоты и в великой гордости все пальцы перецеловала, как так смогла, да неуж это ее рук дело! Счастлив, довольнехонек остался жених, когда принимал невестин дар. А после-то, как мужем стал, сказал однажды:
— Да ты сама, Дашенька, не знаешь, какую красоту на свет явила. Да уж за одно это, за рукоделье, тебя любить надо. Где такие цветы срисовала?
— Мало ли у Бога в миру живой красоты на лугах! — удивилась она этому вопросу и с гордостью закончила разговор. — Чистая душа красоту всюду видит, чистой душе все дается.
Очень дорожил муж дареной рубахой. Когда из родного дома в ссылку погнали, испугался: не отобрали бы активисты! Взял, да и поддел под исподнее — так-то вот и сберег красоту от жадных рук. И тут, в ссылке… Все, что сумели привезти, все, все на харчи обменяли, а эту рубаху не трогали. Не сказать, что нова была, а все-то береглась свято.
Это, видно, радость, о которой сын известил, так сильно вскружила голову Дарье Гавриловне, что затмилось у нее все прошлое и надумала-таки она вынести из барака дорогую вещь, обменять ее на муку у Закутина. Впрочем твердой-то надежды на это не было и женщина тешила себя тем, что обратно привезет она рубаху мужа и лежать ей дальше памятью о прошлых невозвратных днях.
Дарья Гавриловна давно знала Лукьяна. Когда в июне тридцать первого на ссылку гнали, муж за самосадный табак отдал леснику крепкую еще кожаную фуражку. Стоял Закутин у тракта, ноги нараскорячку, сытое брюхо за ремень вывалило, посмеивался…
Третий раз нынче судьба с Лукьяном сведет. А второй-то раз совсем недавно вязались разговором. Он еще до войны в Согру наведывался, Закутин, да наезжает и теперь. А что ему! Лошадь в своих руках — запрягай и кати, куда вздумал. Свое прямое начальство далеко, в районе, зимой никаких делов в лесу нет. Дружит, понятно, в поселке с начальником сплавучастка, а ночует у гулящей Кутаихи. Баба эта из старожильческих, к поселку ссыльных прибилась лет пять назад. Третий год конюшит и вовсю грешит.
Скажи, как вышло. Вроде и по душам поговорили с Лукьяном. Прикатил он в поселок уж вечером, вошел в контору, а она как раз полы мыла. Все одно к одному: уборщица заболела и по-соседски управиться попросила. Сбросил Закутин с себя тулуп, присел у жаркой печки, начальника сплавучастка ждет, а тот на конном дворе что-то задерживался.
Не сразу Дарья Гавриловна опомнилась, доглядела за собой. Юбка у ней подоткнута была, в длинной-то возить тряпку по полу неспособно. Туманился вороватыми глазами Лукьян и осторожно так, а хвастал, что всего у него вдосталь: блины каждую неделю. Объявил, что сын вот — вот возвращается из госпиталя. Тут и Дарья Гавриловна не сдержалась.
— У меня тож парень домой сулится, да вот встретить-то чем? Слыхала стороной, что торгашишь ты, Лукьян Константиныч, может, продашь картошки? А кабы мучки немного — не знай бы и что. Да у меня мужска рубаха с вышивкой лежит — хорошей цены рубаха!
ebooksa