— Ссыльных добро — так я понимаю.
— А то чье же. Не магазинное же! Это как вывозить мужиков в тайгу — забегали всякие Лукьяны по дворам. И это ты, вражина, оставь, и это, кулацка морда, не бери. Ну, скот на колхозный двор свели морить, а лопотину, что получше, по себе растянули. Иной бедный и нуждался, и надо бы ему, так совестился нахалом-то брать чужое. А Лукьян мой в ту пору и в селе нахапал и тут, на дороге, урвал.
— Как так? — Степан верил и не верил. — Мам, не с ружьем же он выходил на тракт. Поди, под охраной мужиков везли.
Прасковья кышкнула на горластого петуха.
— Конешно, под охраной, как без охраны! В тридцать первом году что тут на глазах моих было — вспомнить страшно. Гнали людей — горячего нет, мука лишь затирухой да сухари. А дети у всех, у иных совсем крошешны, грудны даже. Отчаялись бабы, иная за бутылку молока, за свежу горбушку хлеба отдавала новое полотенце или рубаху ненадевану. Провезли бедняг, разбросали по тайге — мор начался. А мы в тот год картошки много накопали. Что же… Был бы лес, будет и леший…. Нагребет, помню, Лукьян четыре-пять мешков картошки и везет голодающим, а обратно те же мешки с добром… Нет, Степа, кои ссыльные ухитрились, кой-что привезли из дома в тайгу. И то сказать, не везде же хозяйничали в селах Лукьяны. Были в сельсоветах и такие, что сострадали, совсем-то уж дочиста не обирали мужиков. Повезло, пофартило моему Закутину в те годы. Особо он распоясался, как свел дружбу с Половниковым. С той самой поры и водой их не разольешь.
— Слышал, ждет его батя.
Прасковья усмехнулась.
— Этот примчит, только свистни. Явится тебя повидать. Знает, что у Лукьяна попить-погулять вольно, и начальственнова догляду тут нет.
Степан опять закурил.
— Что же милицейского-то с батей свело?
— Дак, что свело… Что людей сводит. Либо святое, либо лихое. Знаешь, как молвится в народе: нужда свой закон пишет. Она, нужда, и прямится, и горбится. Еще в тридцать первом служил Половников поселковым комендантом за Чулымом. Приехал однажды, так и так: ты в лесу, Закутин, обязан, как недавний актив, помогать. А помогать — это ловить беглых ссыльных. Да, побежали тогда люди от голодовки из болотин. Мой и рад! Поймает ково в тайге, а с ружьем же, оберет до нитки, да и отпустит: встречались не встречались, было не было! До чево доходил… Настигнет в тайге семью, ведет под ружьем на свой покос — работайте кулачье для трудового народа! Люди голодны, чуть с ног не падают, а копошатся. Муженек же сидит на пеньке, а на коленях ружье. Поесть — это как сказать. Ладно, что я украдочью хлеба бабе суну, ладно как ребятишкам молока дам. Увидит Лукьян, заорет на меня: контру ублажашь! Господи, никак такие вот Лукьяны не могут жить без врагов!..
Степан мучился. Оказывается, он совсем не знал отца. А что вообще он знал о родителях? Когда же было узнавать! Десять зим из восемнадцати провел за стенами родного дома, в райцентре. Со школьной скамьи и на фронт! В Степане минутно поднялось зло на мать.
— Ты так батю распахнула, что я и не знаю… Ну там раньше, давно… А теперь-то что отца с Половниковым вяжет?
Прасковья понимающе, скорбно улыбнулась.
— Сына… Ну, кто таков Половников, чтобы ему не покривиться? Снова скажу: нужда, свой расчет гонят его к Закутину. А моему Лукьяну, на кордон-то судьбой кинутому, лестно, что вокруг нево хоть малое, да начальство кружит. Сказывала: давно они спелись и спились. Голод же в начале тридцатых, а у коменданта четверо детей и родители были еще живы. Ну-ка накорми, напои, обуй, одень такую семейку! И рад бы, да зарплатишка-то коменданта мала. Теперешне время взять… Хвалится Половников, что две старши девки учатся в городе. Прикинь, легко ли их сейчас содержать отдельно от родителсв, если ведро картошки на базаре неукупное, а за кирпичик хлеба там дерут до ста рублей. Вот с давних годов и ездит Половников к Закутину с верной дружбой. Я ведь, Степонька, да-авно работаю на два дома… А еще к тому же Половникову и из сундуков Лукьяна немало перешло. Конешно, где-то, в чем-то и Половников Лукьяну служит. Ты не задумывался, почему твой родной батя на фронт не попал?
Степан вытянулся лицом.
— А, правда, почему? Помню, была же и повестка. Его год, знаю, воевал. Да и в трудармию брали…
Прасковья усмехнулась.
— Степонька-а… Кому ж охота безо времени-то на тот свет… Это разве самый уж последний горемыка на свои земные дни махнет рукой. А мой Лукьян не живет, а праздничат. Половников через врача оставил дома. Неспособный, вишь, Лукьян… Вот так. Устала я, сынок. Верчусь, как белка в колесе, никакова мне роздыху с этим хозяйством. Одно, что работа, а потом и о тебе заботушка состарила. Ушел ты на фронт, так я утром и вечером на колени перед иконами падала, молила Бога оставить тебя живым…
— Все так и веруешь, мама?
ebooksa