Они потребовали, чтоб она переоделась в женское платье раз и навсегда.
– Я спрошу об этом совета и потом вам отвечу…
«И попросила, ради Бога и Божией Матери, чтоб ей разрешили пойти к обедне».
Они настаивали, чтобы она переоделась в женское платье окончательно.
Вопрос для неё, конечно, принципиальный: она оделась мужчиной, чтобы служить Богу, и, по-жерсоновски «презирая возмущение фарисеев», утверждает, что «её Совет сказал ей: хорошо». Но её сопротивление имеет и другую причину:
– Дайте мне одежду как у городских девушек, то есть длинную houppelande (платье из плотной материи до самой земли. – С. О.), я её надену, и даже женский капюшон, чтобы пойти к обедне.
«Длинное платье до самой земли»… «Длинную houppelande»… «И, вернувшись, опять надену одежду, которая на мне»… Она стыдится назвать всё своими именами, хотя говорит уже достаточно ясно. Но, по словам Маншона, она по меньшей мере один раз сказала Кошону и Уорвику прямо, без обиняков, почему она не могла оставаться с английскими солдатами иначе, как в «крепко завязанных штанах», – сказала также им обоим, что они это знали и без того: напомнила Уорвику, что он сам однажды прибежал на её крики, когда эти солдаты – уже не в первый раз – пытались отнять у неё то, что ей было дороже жизни.
Это в протокол не заносилось, как не заносились и её требования перевести её в церковную тюрьму, под женский надзор.
Опять «она попросила так настойчиво, как только могла» (это записано в их протоколе), чтоб ей оставили ту одежду, какая на ней, и разрешили бы пойти к обедне не переодеваясь.
Они повторили требование: во всём покориться суждению Церкви.
– Все мои слова и все мои дела в руке Божией, и я надеюсь на Него. И уверяю вас, что я ничего не хотела бы сделать или сказать против христианской веры; и если бы на мне было что-нибудь такое, сказанное мною или сделанное, о чём церковные люди могли бы доказать, что это противно христианской вере, установленной Господом, я не держалась бы за это, но отвергла бы это!
Они, однако, не допускают самой этой постановки вопроса: от них вовсе не требуется «доказать» ей то или иное – речь идёт не о диспуте, а о том, что она должна подчиниться голосу Церкви и больше ничего. А голос Церкви – это они, смертельные политические враги её дела, канонически бесспорно представляющие Святейшую Инквизицию, т. е. непосредственно Святой Престол и ту часть французского клира, которая склонилась перед Римом и пользуется полным доверием Святого Отца.
«На вопрос, хочет ли она подчиниться Церкви, ответила:
– Сейчас я не дам вам другого ответа. Пришлите ко мне писца в субботу, если не хотите прийти сами, – я ему отвечу с помощью Божией, а он запишет».
Обвинение делает следующий шаг. Духи, которые ей являются, внушают ей отказывать в повиновении Церкви. Поклонялась ли она им? Ставила ли она им свечи? Приносила ли дары?
– Даров не приносила иначе как в руку священника во время обедни, во славу святой Екатерины. И верю, что это – одна из тех, кто является мне. И не зажгла святой Екатерине и святой Маргарите, которые на небе, столько свечей, сколько хотела бы… И твёрдо верю, что это те, которые являются мне.
Они переспросили: значит, она ставила свечи тем, кто ей является?
– Я это делаю во славу Божию, Божией Матери и святой Екатерины, которая на небе. И не делаю разницы между святой Екатериной, которая на небе, и той, которая является мне.
Она их слушается во всём?
– Всеми моими силами я исполняю повеления Господа, которые мне даются через мои Голоса, так, как только умею их понять. И они не приказывают мне ничего без воли Господней.
ebooksa