Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана

Эффектом этой диалектики становится парадокс тотального присутствия сновидца в его отсутствии. Фрейд, пока еще не располагающий таким словом как «нарциссизм», говорит об эгоизме сновидения. Сновидение эгоистично, – такова его формула. Сновидение представляет желающего субъекта в его исключительном эгоизме. Исключенность и распыленность собственного отчужденного я выстраивает и обустраивает сцену представления. Фрейд следует за мыслью Гераклита, называющего сновидение idios kosmos, своеобразным, неповторимым, замкнутым на самом себе космосом. Сновидение – свой собственный мир, мир присвоенный, безграничный, безраздельный.

Итак, парадокс заключается в эгоизме без эго. Нарциссизм есть, но самого Нарцисса нет. Иначе говоря, сновидение представляет субъект бессознательного в отсутствие субъекта сознания. Место субъекта – место рассеявшегося тотального нарциссизма, тотальность которого возможна при так называемой психотической позиции сновидца, при снятии границы между миром внутренним и внешним. Или, иначе говоря, при всей зрелищности сновидения, место собственного я в нём – это «место невидящего [celui qui не vois pas]» [25:84]. Если я – это всё, то как это всё может быть собрано в отдельной точке?! Как всё может созерцать самоё себя?! И это «всё» ведь далеко не всё, если картина не завершена местом видящего.

Сновидение не фокусируется картезианским образом. Оно не центрируется cogito. Но при этом оно демонстрирует желание показаться, быть выставленным напоказ. Оно показывается, оно показывает [за montre]. Именно сновидение демонстрирует взгляд, ведь «в состоянии, которое мы называем бодрствованием, происходит сокрытие взгляда – сокрытие того, что нечто не просто глядит, нечто выставляется напоказ [ça montre]» [25:84]. Демон сновидения обитает в самой возможности показа.

То «я», которое вспоминает, сознает наяву, оказывается рассеянным. Парадокс в том, что оно везде и нигде, это разлетевшееся на все четыре стороны «я». Засыпая, я рассеивается, расстраивая фундаментальные оппозиции – внешнее/внутреннее, везде/нигде, собственное/несобственное, свое/ чужое. В этом отношении рассеянного нарциссизма как раз очевидна переходная диалектика себя и другого, живого и мертвого: «Я сплю и это я, которое спит, уже не может об этом сказать, уже не могло бы сказать, что оно мертво. Стало быть, это другой спит на моем месте» [37:20]. Вот она, лакановская логика транзитивности во всей своей радикальности: на моем месте спит другой!

Впрочем, лакановскую позицию спящего как невидящего можно понимать несколько иначе. Речь может идти не о видении, а о предвидении, поскольку субъект «не видит, к чему идет дело, он лишь послушно следует». [25:84]. Выставление сновидением себя напоказ, его постановка [Darstellbarkeit] отличается «отсутствием горизонта» и «закрытием всего того, что наблюдается в состоянии бодрствования» [25:84]. Лакан продолжает:

«Да, он может порой от происходящего отстраниться, может сказать себе, что это, мол, всего-навсего сновидение, но никогда не сможет он постичь себя в сновидении в том же смысле, в каком, посредством картезианского cogito, постигает он себя мыслящим. Сказать себе – это всего-навсего сновидение – да, это он действительно может. Но постичь себя в качестве того, кто вправе был бы сказать: как бы то ни было, я являюсь сознанием этого сновидения – нет, на это он не способен» [25:84-5].

Здесь и появляется в лакановской речи, можно сказать, долгожданный Чжуан-Цзы, размышляющий над асимметрией Чжуан-Цзы, видящего во сне себя бабочкой, и Бабочкой, которая не может увидеть наяву Чжуан-Цзы. Лакан, размышляя над прославленной историей китайского мудреца, тотчас вспоминает маленького Человека-Волка, завороженного бабочкой, плененного ее взглядом. Бабочка – это взгляд, объект а, обычно ускользающий, остающийся слепым пятном, но в галлюцинации, во сне выставляющий себя напоказ. В чем же асимметрия между спящим Чжуан-Цзы и Чжуан-Цзы бодрствующим? -

«Проснувшись, Чжуан-Цзы может спросить себя, не является ли он бабочкой, которой снится, будто она – Чжуан-Цзы. Он будет прав в двух отношениях – во-первых, доказывая своим вопросом, что он не сумасшедший, то есть, что он не принимает себя вполне безоговорочно за Чжуан-Цзы; и, во-вторых, не веря вполне тому, что сам говорит. На самом деле, именно будучи бабочкой, возвращался он к корню собственной самости [quelque racine de son identite] – именно в этот момент был он, и по сути своей всегда остается, принимающей свою собственную окраску бабочкой – только потому является он, в конечном счете, Чжуан-Цзы. А доказательством служит то, что ему, когда он является бабочкой, не приходит в голову мысль, что бодрствующий Чжуан-Цзы, возможно, на самом деле всего лишь бабочка, которой вот-вот явится он во сне. Конечно, видя себя во сне бабочкой, он должен будет признать впоследствии, что он себя бабочкой представлял, но это не значит, что он пленен этой бабочкой – он и вправду представляет собой плененную бабочку, но того, кто ее пленяет, не существует, ибо в сновидении своем он ни для кого бабочкой не является. И только проснувшись, только оказавшись для других Чжуан-Цзы, попадается он в их расставленные для бабочек сети» [25:85].

Итак, бабочка – не просто героиня сновидения Чжуан-Цзы, и даже не только своеобразный корень его идентичности, но еще и взгляд на тот объект а. на котором держится все зрелище сновидения. Взгляд – объект скопического влечения, поддерживающий фантазматический сценарий сновидения. Сновидение открывается взглядом.

Тайна открывается Фрейду. Он берет Ирму под руку, будто собирается ответить на ее письмо, упрекает ее, говорит, что она, мол, сама виновата. Ирма открывает рот… Её рот открывается…

Текст сновидения об инъекции Ирме

Рот открывается не только для того, чтобы говорить. Но обо всем по порядку. Сновидению «Об инъекции Ирме» посвящена отдельная, вторая глава книги, которая называется «Метод толкования сновидений». С этой главой темный лес научного обозрения остался позади, а впереди обозначился путь Фрейда, королевский путь познания сновидений. В начале третьей главы, бросая взгляд назад, Фрейд назовет эту, теперь уже пройденную, часть пути узкой ложбиной. Впрочем, для нас она еще впереди. Вот, наконец, явление Ирмы в пансионе «Белльвю»:

Большой зал – много гостей, которых мы принимаем. Среди них Ирма, которую я тотчас отвожу в сторону, словно хочу ответить на ее письмо, упрекнуть ее в том, что она до сих пор еще не приняла «решения». Я говорю ей: «Если у тебя по-прежнему боли, то только по твоей вине. Она отвечает: «Если б ты знал, какие у меня боли в горле, в желудке и в теле, меня буквально сжимает». Я пугаюсь и смотрю на нее. Она выглядит бледной и отечной; мне приходит в голову мысль, что я проглядел какое-то органическое заболевание. Я подвожу ее к окну, и осматриваю ей горло. При этом она слегка противится, как все женщины, которые носят вставленную челюсть. Я думаю, что ей-то этого не нужно. Рот открывается, и я вижу справа большое белое пятно, а чуть дальше – непонятные сморщенные образования, напоминающие носовую раковину, удлиненные серо-белые струпья. Я тотчас подзываю доктора М., который повторяет осмотр и подтверждает мое мнение… Доктор М. выглядит совсем не так, как обычно; он очень бледен, хромает и почему-то без бороды… Мой друг Отто тоже стоит теперь рядом с ней, а друг Леопольд производит перкуссию ее легких и говорит: «У нее приглушенные звуки слева внизу». Он указывает также на инфильтрованный участок кожи на левом плече (несмотря на одежду, я тоже ощущаю его, как и он…) Доктор М. говорит: «Несомненно, это инфекция. Ничего страшного: у нее будет дизентерия, и яд выйдет…» Мы сразу же понимаем, откуда эта инфекция. Недавно, когда она себя почувствовала нездоровой, приятель Отто сделал ей инъекцию препарата пропила – пропилена… пропиленовой кислоты… триметиламина (его формулу я отчетливо вижу перед глазами)… Такие инъекции нельзя делать столь легкомысленно… По всей вероятности, и шприц не был чист [46:126].

Действующие лица семейного романа «Ирма»

Элизабет Рудинеско пишет, что это сновидение, наряду с самоанализом Фрейда, являет собой основание психоанализа, а точнее – «своего рода семейный роман происхождения и истории психоанализа» [40:536]. Чтобы понять, почему это сновидение – своеобразный семейный роман, обратимся к его действующим лицам.

ИРМА. Фрейд сообщает: «Летом 1895 года с помощью психоанализа я лечил одну молодую даму, которая находилась в близких дружеских отношениях со мной и моей семьей» [46:125]. Кстати, в 1895 году Фрейд еще не пользовался словом «психоанализ», оно появится в следующем году. Эта молодая дама входит в кабинет Фрейда в драматический момент терапевтических поисков и метаний; в частности, с одной стороны, на пике размышлений о теории раннего соблазнения, с другой – в момент интенсивной разработки теории сновидений. Именно эта пациентка сыграла ключевую роль в отказе Фрейда от теории раннего соблазнения.

В бодрственной реальности Ирму звали Эмма Экштейн. Этот, так сказать, факт был обнародован Максом Шуром в 1966 году. Эмма была сестрой друга Зигмунда Фрейда Фридриха Экштейна, известного всей Вене как «ходячая энциклопедия». Считалось, что брат Эммы знает все, обо всем на свете у него справлялись его друзья – Гофмансталь, Рильке, Верфель, Малер, Лист и даже Брокгауз. С Фридрихом Экштейном Зигмунд Фрейд проводил время за игрой в тарок. Ясное дело, что история с Эммой получила в Вене широкую огласку. Какая именно история? История ее лечения, которую называют иногда «перво-сценой психоанализа» [3:119].

Эмма страдала истерией, в начале 1890-х она стала пациенткой Фрейда, в декабре 1894 года к нему в Вену приехал Флисс, осмотрел пациентку и посоветовал прооперировать ее нос, поскольку истерия имеет сексуальную этиологию, а гениталии связаны со слизистой оболочкой носа. С этой целью друг Фрейда, отоларинголог, теоретик биологических циклов и корреляций гениталии-нос приехал в Вену еще раз через пару месяцев. В начале февраля 1895 года он сделал операцию и тотчас уехал обратно в Берлин. Поначалу тридцати летняя Эмма пошла на поправку, однако 8 марта Фрейд сообщает другу плохую новость: состояние пациентки резко ухудшилось. Потребовалась новая операция, в результате которой обнаружилось, что Флисс второпях оставил пятидесятисантиметровую марлю в носовой полости. Когда чужеродное тело извлекли, началось обширное кровотечение, так что Эмма чуть было не лишилась жизни. К концу мая здоровью ее, к счастью, ничто не угрожало.

История Эммы-Ирмы нанесла репутации Зигмунда-Вильгельма немалый ущерб, но Фрейд при этом неустанно продолжал защищать друга. Эмма же писала разные статьи, а в 1905 году уединилась, можно сказать, оставила этот суетный мир, чтобы жить в окружении книг. В 1924 году она умерла от церебральной апоплексии.

Стоит сказать, что на заглавную роль Ирмы претендовала, помимо Эммы Экштейн, и другая кандидатка. Дидье Анзье пишет, что за именем Ирмы могла бы скрываться и Анна Хаммершлаг-Лихтхейм, дочь любимого гимназического учителя Фрейда. Впрочем, аргументы Макса Шура, история с проведенной Флиссом скандальной операцией, убедительно указывают на Эмму Экштейн.