Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана

«сновидение об инъекции Ирме поначалу не кажется изображением исполнения желания сновидца. У читателя не возникнет такого впечатления, но я и сам не знал этого, пока не провел анализ. Назовем такое поведение сновидения, которое нуждается в объяснении, фактом искажения в сновидении [Traumentstellung], и тогда встает второй вопрос: откуда берется это искажение?» [46:154].

Итак, желание скрыто в искажении, в требующем объяснения онейроискажении [Traumentstellung]. В этом процессе и заключена работа сновидения [Traumarbeit], Что эта работа? Как она осуществляется?

Понятие работы сновидения противоположно работе анализа⁹. Слово «работа» – одно из самых часто встречающихся в текстах Фрейда. Оно возникает в самых разных сочетаниях. Речь может идти как о работе скорби, так и о работе меланхолии, как о работе сновидения, так и о работе психики. В конце четвертой главы Фрейд пишет, что работа психики при образовании сновидений «распадается на две функции: на создание мыслей сновидения и на их превращение в содержание сновидения» [46:508].

Итак, работа сновидения сначала производит онейромысли, затем их оформляет в сновидение. В таком понимании, по-видимому, и заключена возможность ошибочного понимания. Сначала вырабатываются мысли, затем они репрезентируются. Здесь, похоже, Фрейд и оставляет ложный след, след, который возьмут многие его последователи, след, о котором он сам будет не раз сожалеть. След этот – представление о двух различных уровнях, двух содержаниях – скрытом и явном, латентном и манифестном.

Фрейду придется потом – и чаще всего напрасно, ибо его уже не хотят слышать – вновь и вновь повторять: важна сама работа сновидения, а не его скрытое содержание, важен процесс, а не оппозиция скрытое/явное. В 1914 году Фрейд делает примечание к «Толкованию сновидений», которое заканчивается словами сожаления: «После того как в течение столь долгого времени сновидение отождествляли с его явным содержанием, теперь нужно остерегаться также того, чтобы смешивать сновидение с его скрытыми мыслями» [46:580]. На этом Фрейд не останавливается, и в 1925 году делает еще одно дополнение:

«Раньше мне казалось необычайно трудным приучить читателей различать явное содержание сновидения и его скрытые мысли. Снова и снова приводились доводы и возражения, основанные на не подвергшемся толкованию сновидении, которое сохранилось в памяти, и игнорировалось требование его толкования. Но теперь, когда, по крайней мере, аналитики свыклись с тем, что вместо явного содержания следует опираться на смысл, найденный благодаря толкованию, многие из них оказываются повинными в другой ошибке, которой они придерживаются столь же упорно. Они пытаются найти сущность сна в его латентном содержании и при этом упускают из вида различие между скрытыми мыслями сновидения и его работой. В своей основе сновидение – это не что иное, как особая форма нашего мышления, которая становится возможной благодаря особым условиям в состоянии сна. Именно работа сновидения и создает эту форму, и только она создает главное в сновидении, объясняет его особенности» [46:508].

Дело не в недоверии к содержанию. Дело не в поиске скрытого смысла. Желание заключено не под явным содержанием, не в скрытом содержании, а в самой работе. Именно в самом процессе оно и выписывается.

Дело – в работе, дело в форме, в «преобразовании в содержание» сновидения. Причем, по детальному различению Жан-Люка Нанси, преобразование это – не столько метаморфоза, сколько эндоморфоза: «сон – не метаморфоза. Куда в большей степени его можно понимать как эндоморфозу, как внутреннее формирование, или же как формирование внутреннего там, где внутреннее, печать, кажется целиком и полностью спроецированным в интенции и в экстенции бодрствующего существования. Эндоморфоз, временный и всегда подвешенный на пределах самой формы, формирование аморфной и плохо идентифицируемой субстанции» [37:16-7] обретает наиболее общую и лучше всего очерчиваемую форму падения – такова обессиленная поза бога Морфея. Человек падает, валится с ног в сон, погружается в онейроглубины. Это падение в сон и возвращает к метафизике присутствия, к реальности, из которой выпадают в сновидение.

Чтобы подчеркнуть метафоричность этих самых глубин, чтобы уйти от оппозиции скрывающего/сокрытого, явного/тайного, манифестного/латентного, Фрейд говорит об исследовании психической поверхности [psychische Oberflache]. Так и получается, что обнаруженное желание чаще всего лежит на поверхности, и Лакан приводит цитату из «Фальшивомонетчиков» Андре Жида: «нет ничего более глубокого, чем лежащее на поверхности, потому что глубокого нет вообще» [17:219]. Никаких глубин!

Отождествление бессознательного желания с латентным содержанием Жижек называет фундаментальной теоретической ошибкой: «как постоянно подчеркивает Фрейд, в скрытой мысли сновидения нет ничего бессознательного... топологически она принадлежит системе сознательного-предсознательного, и человек вполне отдает себе в ней отчет. Эта скрытая мысль может быть прекрасно выражена обыденным языком, она доступна. Вытеснение этой мысли вызвано тем, что она вызывает своего рода „короткое замыкание“ между самой собой и другим желанием, которое уже подавлено, локализовано в бессознательном, желанием, которое не имеет совершенно ничего общего со „скрытой мыслью сновидения“» [10:20-1].

Не все так просто с бессознательным желанием. Во-первых, оно, «это бессознательное сексуальное желание, не может быть сведено к „нормальному ходу мыслей“, поскольку с самого начала, конститутивно, первовытеснено {Urverdrangung, как писал Фрейд), поскольку оно не имеет „истока“ в „нормальном“ языке повседневной коммуникации» [10:21]. Во-вторых, что вообще значит «бессознательное желание»? Оно – чьё? «Когда мы говорим о бессознательном желании – что мы этим хотим сказать? Для кого это желание существует?» [17:217].

Итак, парадокс сновидения заключается в том, что бессознательное желание, которое якобы является чем-то глубоко скрытым, формулируется посредством работы по сокрытию некой скрытой мысли, работы по маскировке содержания превращением его в ребус. Именно в форму, всегда уже деформированную форму вписано желание. Желание принадлежит исключительно форме сновидения.

Вопрос о форме – это вопрос эстетический. Можно сказать, что одним из желаний Лакана, заново формулирующего смещение и сгущение как метонимию и метафору, было желание подчеркнуть эстетический характер работы сновидений, желание навсегда уйти от ложного следа, оставленного Фрейдом. Говоря о фрейдовской эстетике, Лакан дает в VII семинаре удивительный и убедительный ответ: «анализ всей экономики означающих в целом» [22:208]. Иначе говоря, эстетика – структура означающих в целом, точнее экономика либидо этой структуры, иначе говоря, та форма, которую принимает экономика этой структуры.

Впрочем, можно говорить не только о поверхности, но и о драматургической постановке. Онейроискажение производит сцену и производится сценой.

Дискурс других пишется на другой сцене

Искажение [Entstellung] предполагает постановку [Darstellung]. Сновидение сценично [Darstellbar], Сновидение – сценическое действие, поставленное на незримой сцене, на другой сцене. Другая сцена и становится одним из представлений Фрейда о бессознательном. Он говорит: сновидение – другая сцена. Лакан добавляет: сновидение – дискурс Другого. Не просто сцена, но сценарий. Не столько сцена, сколько события на ней¹⁰.

У постановки – своя драматургия. Машина письма трансформирует мышление в словах в мышление-восприятие-в-образах. Письмо становится более конкретным, иероглифическим. Представление – более реальным, галлюцинаторным. Фрейд осмысляет эту другую сцену как другую, поскольку события на ней происходят в пробеле между восприятием и сознанием. Инстанция, которая и записывается вместе как В.-Сзн., раскрывается, и там, где была соединительная черта, там обнаруживается разрыв устроения другой сцены, там конституируется дискурс Другого. Именно отделение восприятия от сознания, как пишет Лакан, приводит Фрейда к идее регрессии, объясняющей «изобразительный, то есть воображаемый характер того, что происходит в сновидении» [17:210]. Лакан помогает Фрейду, вводя регистр воображаемого: «Очевидно, что термин „воображаемый", будь у Фрейда тогда возможность им оперировать, помог бы немало противоречий снять. Но этот изобразительный характер рассматривается здесь как причастный восприятию, а визуальное выступает у Фрейда как эквивалент перцептивного» [17:210]. Воображаемое Лакана как регистр психического восполняет разрыв сознания-восприятия онейродискурсом других. И такая позиция не лишний раз подчеркивает диалектическую неразрывность воображаемого и символического. Детали сновидения – не просто образы, но именно элементы восприятия, собирающие онейроребус, то есть – лингвистическую конструкцию. Следуя фрейдовской логике, Лакан называет все детали ребуса – буквы, фрагменты слов, синтаксические знаки, цифры, образы одним словом – означающие. Они-то и пишут сценарий.

В онейро сценарии можно отметить одну принципиальную особенность. Самуэль Вебер называет фрейдовскую идею языка сновидений «структуралистской avant la lettre», поскольку значение обретается исходя не из репрезентативного, тематического, „изобразительного“ содержания, а из отношений между знаками» [5:63]. Дальнейшее изучение Фрейдом книг по древнеегипетской филологии лишь еще больше убедит его в той мысли, что деталь сновидения сама по себе ровным счетом ничего не значит. Значение возникает исключительно в отношениях.

Более того, будто следуя де Соссюру, Фрейд отмечает как синхроническое, так и диахроническое измерения языка сновидений, или точнее онейрописьма. Вебер указывает на диахронию в двух отношениях: «во-первых, сновидение воспроизводит предсуществующие конфликты желаний, транскрибируя их в очевидно статическую синхронию своего Bilderschrift, а во-вторых, этот сценарий появляется лишь пост фактум, как бы в нарративном дискурсе сновидца, вспоминающего и пересказывающего сон» [5:64]. По этой причине читать сновидение следует «не в терминах позиции, пропозиции [Setzung], а в терминах конфликтного разложения и перекомпозиции [Auseinandersetzung]» [5:66]^п, в терминах, можно сказать, деконструкции. Другая сцена [andere Szene – не столько сцена репрезентации, сколько депрезентации. Так, с другой стороны, со стороны разногласия [Auseinandersetzung] обнаруживается конституирующее искажение онейрописьменности.

Искажение: забвение и цензура