Насколько чаще, чем нам кажется, матери совершают инцест? Насколько чаще, чем мы можем представить себе, это происходит по инициативе матери? Можно ли сказать, что наша идеализация материнства препятствует нашему восприятию такого рода проблем? Конечно, можно: вот почему мы упускаем из виду ответственность Иокасты в исходной Эдиповой ситуации. Ее случай — важнейший случай инцеста.
Мы всегда склонны больше винить Эдипа, нежели его мать. Всю ответственность мы возлагаем на ребенка-мальчика, отсюда, соответственно, и вытекает вся дальнейшая концепция эдипова комплекса: мы по умолчанию считаем, что Эдип бессознательно «знал», что это его мать, и поступил как перверт, женившись на ней. Но на самом деле у Иокасты было куда больше возможностей признать, вполне осознанно, в Эдипе своего сына, чем у него — признать в ней свою мать. Она единственная знала, что Эдип, возможно, выжил; Лай считал, что ребенок погиб. Почему же мы не признаем ее преимущественную, если не полную, ответственность за осуществление ее собственных инцестуозных желаний? Ведь если она и не была первертом сама, то во всяком случае была тесно связана с безусловным первертом — своим мужем Лаем, гомосексуалистом и педофилом, который именно поэтому и не хотел детей. Она не только вышла за него замуж, добровольно став жертвой первертных отношений (клиническая аналогия опять-таки уместна), но и с помощью хитрости — напоив его допьяна — забеременела от него. Таким образом, она уже тогда приобрела власть над своим будущим ребенком, что приведет ее к тому, чтобы отказаться от него после родов. Она уже тогда, вероятно, бессознательно понимала, что она — или, вернее, он, ее дитя, — будет стремиться восстановить утраченные отношения и ее материнская власть будет впоследствии заменена еще более желанной для нее инцестуозной властью.
Ученым не стоило изобретать комплекс Электры как аналог эдипова комплекса: ведь у нас уже есть Иокаста. Похоже, существует устойчивая тенденция видеть в женщине слабый пол, всегда жертву, а не инициатора сексуального насилия. Женщин всегда считали неспособными осуществлять свои первертные сексуальные желания, а мальчики (юноши) признавались единственными, кто разыгрывает свои сексуальные фантазии. Я считаю, что большинство теорий женского сексуального развития вытекают из ложных предпосылок, отчасти потому, что в основе их лежит потребность в образе извечной «матери-земли» — идеализируемой или даже обожествляемой женщины, на чьи грехи и проступки мы попросту закрываем глаза. Ее изображают бессильной перед лицом непростой зависти к пенису или же, в соответствии с современными феминистскими идеями, жертвой социальных отношений, даже как заслуживающую пренебрежения, поскольку она менее значима, чем мужчина. Похоже, все мы стали безмолвными соучастниками системы отношений, в которой женщины, с какой стороны на них ни погляди, либо полностью лишены власти, либо являются сексуальными объектами и жертвами мужчин. Мы не наделяем их ни малейшей ответственностью за их собственные уникальные функции, связанные на глубинном уровне с плодовитостью и материнством, — функции, способные время от времени проявляться в первертном ключе. Почему именно Иокаста, когда ей и Эдипу открываются все обстоятельства их инцестуозной связи, немедленно совершает самоубийство? Очевидно, что Эдип не способен сразу понять, что произошло; Иокаста куда ближе к осознанию.
Какое-то время назад я консультировала за границей пациентку, которая знала о моем особом интересе к женщинам, оказавшимся в затруднительном положении. Я думаю, она выбрала меня, потому что не могла больше выносить обуревавшую ее тревогу, и то обстоятельство, что я жила далеко, придавало ей дополнительную уверенность в конфиденциальности.
Эта тридцативосьмилетняя женщина, очень молодо выглядящая, привлекательная, элегантная и подтянутая, нашла в себе силы — хотя давалось ей это очень непросто и с большой болью — рассказать о своей беде. Она отметила, что для нее важно, что я женщина: именно поэтому она решилась поведать мне свою ужасную тайну, с которой жила уже много лет. Возможно, добавила она, я сумею понять ее или хотя бы с сочувствием отнестись к ее рассказу.
Поначалу было трудно понять, в чем причина ее беспокойства. Она с тревогой рассказывала о том, что ее сын в двадцать один год решил жить отдельно. То, что поначалу выглядело как искренняя заинтересованность в благополучии сына, на поверку оказалось глубоким отчаянием: она была в ужасе, что останется одна, и считала, что жизнь ее кончена.
Она рассказала мне о себе:
«Я росла, как в раю, мне ни в чем не было отказа. Родители обожали меня. Но когда мне было семь лет, отец неожиданно умер, а мать замкнулась от мира и полностью, без остатка посвятила себя мне. Я стала объектом ее обожания и беспредельной преданности. Поначалу мне это очень нравилось, но постепенно я начала осознавать, что задыхаюсь в этой атмосфере и остановилась в своем развитии. Мне не позволялось ходить в школу и заводить друзей. Я пыталась бороться с таким вмешательством в мою жизнь, но все было бесполезно. Мать следила за всем, что я делаю. У меня даже возникло чувство, что она может проникать в мои мысли и сны. Если я задерживалась в ванной, она входила туда, очень странно смотрела на меня и задавала множество интимных вопросов. Я думаю, она хотела влезть мне в голову, настолько сильным было ее вмешательство. Когда я достигла подросткового возраста и у меня начались месячные, все стало еще хуже. В первый раз она в ужасе отшатнулась от меня, как будто я вдруг превратилась в отвратительного пришельца с другой планеты, а потом стала пугать меня всяческими опасностями, которые исходят от этих странных мужчин. Она говорила, что они помешаны на грязных вещах, связанных с сексом. Мать не могла перенести того, что я превращаюсь в молодую женщину. Из дома мы выходили только по воскресеньям, в церковь, и мать превращалась в дикого зверя — она следила за всеми, кто пытался подойти ко мне. Она сама была привлекательной женщиной, но очень строгой, получившей суровое религиозное воспитание. Мы никого не приглашали к себе домой и сами никуда не ходили, разве что по случаю церковных праздников, когда нас приглашали к себе наши родственники. В один из таких визитов я познакомилась с симпатичным и приятным молодым человеком и тут же влюбилась в него — а может быть, я просто увидела возможность вырваться из дома. Мне было шестнадцать, когда я вышла за него замуж и сразу же забеременела.
Мать так и не простила меня за то, что я ее бросила, и даже рождение ребенка ее не смягчило. Моему сыну было пять лет, когда мой муж неожиданно погиб в аварии. Мать тут же пришла ко мне, как будто я никуда и не уходила от нее, но я сказала ей, что нам лучше жить раздельно. Вскоре я поняла, что отвергла мать потому, что не хотела делить с ней своего сына. Я хотела, чтобы он принадлежал мне одной. Я замкнулась в своей идиллии с сыном — до такой степени, что мне не нужен был другой мужчина.
Мы вместе проводили каникулы. Я очень ярко помню один эпизод: дело было на море, тогда в моду вошли мини-юбки. Это был поворотный момент в моей жизни. Сыну было четырнадцать лет. Я танцевала в нашем отеле с молодежью и довольно много выпила. Когда я вернулась в свой номер, сын лежал в постели, заливаясь слезами. Я разволновалась и стала спрашивать, чем он так расстроен. Он сказал, что смотрел, как я танцую, и чувствовал себя таким одиноким, брошенным, и что он приревновал меня к этим молодым людям. И тут на меня внезапно снизошло чувство глубокого покоя и удовлетворения: все мои страдания и волнения показались мне такими ничтожными. Я победила: он принадлежал мне полностью. Мы теперь всегда будем вместе, только вдвоем. Казалось таким естественным забраться к нему в постель, чтобы утешить его. Но мне хотелось показать ему свою любовь в ее наиболее естественном проявлении. Я была разгорячена танцами и выпивкой и почувствовала возбуждение. Я показала ему, как заниматься любовью. Постепенно я учила его шаг за шагом, что и как нужно делать. Я создала из него великолепного любовника, и мы оба были в экстазе. Так продолжалось все эти годы. Нам больше никто не был нужен. Мы жили в идеальном мире. Он всегда казался мне таким счастливым и расслабленным мальчиком.
Я приняла все меры к тому, чтобы со стороны наши отношения выглядели как обычные отношения матери и сына. Вся моя жизнь была сосредоточена только на нем; я была достаточно обеспечена финансово для того, чтобы сохранить такое положение дел навсегда. У меня и в мыслях не было, что он может предать меня. Но когда он окончил школу, то начал проявлять нетерпение и стремиться к самоутверждению. Сначала он захотел отправиться за границу, чтобы продолжить там учебу, но я не могла его отпустить. Хотя я и сумела убедить его тогда остаться, он остается непреклонным в своем желании жить отдельно. Помимо него я общаюсь только со своей матерью, я вижусь с ней каждое воскресенье, но я все время очень нервничаю, что он воспользуется моим отсутствием и начнет с кем-то встречаться. Я всегда старалась поддерживать себя в форме, чтобы выглядеть моложе. Наши дни и ночи такие насыщенные.
В пятнадцать лет он начал писать стихи, такие страстные и взрослые, что я боялась, что учителя прочтут их и догадаются о наших истинных отношениях. Он всегда читал мне свои стихи, но в последнее время перестал мне их показывать. Я просмотрела его бумаги и обнаружила, что теперь он пишет горькие саркастические стихи, полные желания мести. Он даже втайне разработал очень хитрый план, как избавиться от меня. Мне на это наплевать. Я уже сказала ему: если он меня бросит, я покончу с собой. Без него моя жизнь теряет всякий смысл».
Мне не сразу удалось восстановить терапевтическую нейтральность, настолько яркие и смешанные чувства вызвал у меня рассказ этой женщины. Я пыталась понять, как мне следует отреагировать на ее сильную боль, одиночество и беспомощность. Я представила ее себе семилетней девочкой, только что потерявшей отца: должно быть, ее захлестывали противоречивые чувства, сначала, наверное, это был ужасный шок, онемение, а потом — восторг от того, что теперь все внимание матери полностью поглощено ею. Ее мать застряла в патологическом горевании, чрезмерно полагаясь на отрицание и изоляцию. Девочке не позволялось открыто горевать по отцу, ведь она не хотела расстраивать мать. Однако ей так нравилось быть единственным объектом неусыпной заботы матери, что, наверное, она должна была чувствовать вину за смерть отца. Они обе создали замкнутый круг, который оказался разорванным, когда девочка достигла зрелости. Именно тогда мать почувствовала угрозу их близким отношениям, а дочь стала задыхаться от этой чрезмерной близости (в которой, вероятно, присутствовал инцестуозный оттенок). Вполне вероятно, что у моей пациентки стали возникать фантазии об убийстве матери, и она решила, что единственным выходом для нее будет сбежать: отсюда ее маниакальный гетеросексуальный поступок, выразившийся в слишком раннем замужестве.
Возможно, у нее были сексуальные проблемы с мужем и она чувствовала недовольство из-за разрыва с матерью и груза обязанностей, связанных с ее собственным материнством. И в этот момент она снова столкнулась с внезапной смертью и оказалась в том же положении, в каком в свое время была ее собственная мать. Только на этот раз она контролировала ситуацию. Так же, как и ее мать, она была неспособна проделать работу горя и прибегла к привычной маниакальной реакции, создав идеальные отношения с собственным ребенком. Была ли она обречена поступить со своим сыном так, как когда-то поступили с ней, или она могла избежать этой участи? Было ли в ее силах дать ему какое-то личное пространство, позволить ему повзрослеть и жить своей собственной жизнью? Или же она должна была оказаться изобретательнее своей матери и дать мальчику такое удовлетворение, чтобы ему было трудно, почти невозможно, ее покинуть? У нее был выбор из двух вариантов, точнее, она видела всего два выхода: вернуться назад к матери или превратить сына в своего будущего партнера. И она без раздумий выбрала второй вариант. Я должна была напомнить себе, что у этой женщины в силу ее предыстории и в силу отсутствия доступных внешних и внутренних ресурсов просто не было возможности найти какое-то иное решение. Она оказалась в ловушке: она чувствовала, что у нее просто нет выбора. Можно ли ее считать первертной матерью, если она использовала своего сына в качестве сексуального партнера? Я думаю, что она скорее была первертной жертвой. Будучи жертвой, она впоследствии стала мучителем, воспользовавшись своей властью для того, чтобы сделать сына единственным источником сексуального удовлетворения.
Я прониклась большим состраданием к этой пациентке, сочувствием ее беде, растянувшейся на три поколения, и вспомнила проницательное наблюдение Шенгольда: «Я обнаружил, что супервизанты в основном лучше отслеживают в контрпереносе склонность
Это подводит меня к вопросу об одном феномене контрпереноса, с которым мне приходится сталкиваться в моей повседневной профессиональной деятельности: как наша гендерная принадлежность определяет нашу реакцию на ярко выраженную психопатологию наших пациентов. Пациенты, страдающие от гендерной дисфории, часто испытывают сильные чувства по поводу «пола» диагноста или терапевта. Опираясь на записи сессий, я также сделала наблюдение, что одни и те же пациенты говорят разные вещи в зависимости от гендерной принадлежности диагноста. Эта разница — следствие не только переноса, но также и того, как мы, терапевты, реагируем на рассказы пациентов и интерпретируем их страдания. Ганзарейн и Бушель (Ganzarain & Buchele 1986) рассказывают о своем опыте работы ко-терапевтами с группой взрослых пациентов, переживших инцест. Смелые и содержательные комментарии этих авторов дают нам бесценную возможность узнать о чувствах, возникавших в их контрпереносе по отношению к этим пациентам: недоверие, острое любопытство, сексуальные фантазии и желание спасти. Будучи терапевтом-мужчиной и терапевтом-женщиной, они сравнивали свои эмоциональные отклики на взаимодействие с пациентами и обсуждали, как именно эти отклики могут быть связаны с гендерной принадлежностью терапевта. Они также отмечают, что в психоаналитической литературе этот вопрос практически никогда не обсуждается.
Разумеется, это не означает, что та или иная гендерная принадлежность дает преимущество при работе с пациентами, столкнувшимися с инцестом в качестве жертв или насильников, но мы обязаны отдавать себе отчет в разнице между нашими реакциями при оценке и лечении этих людей. Это в свою очередь поможет нам лучше понять, насколько по-разному общество реагирует на проблемы наших пациентов, мужчин и женщин, переживших сексуальное насилие.
Рассуждения Шенгольда о том, почему инцест между матерью и сыном встречается гораздо реже, чем инцест между отцом и дочерью, как мне кажется, дают нам свежий взгляд на проблему. Он задается вопросом: «Возможно, все дело в том, что большинство психиатров — мужчины, сталкивающиеся с сильным сопротивлением, которое мешает им обнаружить или обнародовать случаи, когда запретное мужское эдипальное желание получает реальное осуществление?» (Shengold 1980, р. 462). Он откровенно говорит о внутренней борьбе в процессе размышлений над этой статьей, задуманной с тем, чтобы преодолеть свое собственное сопротивление, связанное влиянием такого отношения.
В той же самой работе он описывает случай своего пациента, который начал терапию в возрасте тридцати с лишним лет из-за депрессии и ощущения неудовлетворенности. В раннем подростковом возрасте он был вовлечен в инцестуозные отношения с матерью. Он был первым ребенком: мать очень хотела девочку и заставляла его одеваться и выглядеть как девочка, но при этом вести себя как мальчик. Она проявляла навязчивую заботу о его теле, а потом ей это надоело, и она не интересовалась им, пока ему не исполнилось двенадцать лет. В тот момент она вновь начала проявлять к нему острый интерес и вторгаться в его личное пространство. В конце концов это привело к инцестуозным отношениям, которые продолжались несколько недель. Они характеризовались тем, что мать соблазняла сына и достигала оргазма, в то время как он был не в состоянии достичь эякуляции. Эта ситуация никогда не обсуждалась и не признавалась; эти отношения внезапно прекратились, когда во время одного из сексуальных контактов с матерью мальчик впервые достиг эякуляции. Она закричала, пришла в страшное смятение и убежала. Инцест больше не возникал и даже не упоминался. Шенгольд дает следующее объяснение: «Оглядываясь назад, я понимаю, что мой пациент, идентифицировавшийся со своей матерью, был не в состоянии, как и она сама, допустить мысль о том, что она может забеременеть от него» (
С моей точки зрения, в поведении этой женщины по отношению к своему сыну очень рано начали проявляться первертные черты. Она мне очень напоминает мать будущего перверта в описании Шассге-Смиржель (Chasseguet-Smirgel 1985а): она превращает доэдипова сына с незрелым пенисом в своего идеального партнера. Мне кажется очевидным, что дело не в том, что сын решил прекратить инцестуозные отношения из-за боязни, что мать забеременеет от него (хотя такие опасения и могли присутствовать), а скорее в том, что мать прекратила эти отношения по той причине, что сын перестал устраивать ее в качестве «идеального партнера» или, иными словами, перестал быть частичным объектом, идеально соответствующим ее первертным целям. Как только мальчик стал взрослым и впервые достиг эякуляции, она уже больше не могла, как прежде, управлять ситуацией. Теперь она, на телесном и психическом уровне, была с мужчиной и тем самым — в ее фантазии — отдана на его милость.
ebooksa