Контрудар

— И живой, и брыкается…

На мелководье оба они встали — Назарка, светловолосый юноша с узким, но несколько скуластым лицом, и спасенный им моложавый человек. Как и у всякого, кто пережил смертельную опасность, глаза пострадавшего хранили следы колоссального напряжения.

Не только довольно потертая военная одежда, но и глубокий шрам в центре подбородка — след пулевого ранения — свидетельствовали, что пострадавший был солдат-фронтовик.

Прихрамывая и чуть шатаясь, спасенный вышел на берег. Прежде чем снять насквозь промокшее обмундирование, он ловко раскрутил свои «царские чеботы» — защитного цвета обмотки.

— Я его на себе, можно сказать, волоку, а он, понимаешь, Гараська, виноват, Гораций, выкандрючуется, — играя мускулами сильных рук и развитой не по годам груди, докладывал своему товарищу Назарка. Его широко раскрытые глаза, полные юношеской отваги и безрассудной решимости ринуться навстречу любой опасности, с явным любопытством смотрели на солдата. Будто опасаясь напугать кандидата в утопленники, сплошные цвета дегтя свирепые брови взметнулись высоко на лоб. — Захлебывается, змей, а шипит на ухо: «Видать, и гайдамаки на шо-то способные».

— Эге… — клацая от холода зубами, отозвался солдат-фронтовик. — Недаром сказано: видно пана по холяве, а вашего брата по чубам…

— Другой бы в пивнуху позвал, черт драный, за то, что есть на слободках два йолопа — купаются до самой зимы, — процедил сквозь зубы катавшийся на уже остывшем песке Гараська-Гораций, крепыш с впадающей в черноту синевой под надменными глазами. Их мрачная бездонность ничего, кроме глубокой апатии, кроме довольства собой, довольства счастливо выпавшей ему долей, не выражала. — Что, не в те сани ткнулся? Видели отсюдова, как тебя молотили юнкера господина Керенского. Те ловки на расправу. И суд у них над вашим братом короткий. Раз-два — и в дамках. Не то что мы, цацкаемся с вами, с агитаторами… — продолжал молодой парень на звучном суржике, том особенном русско-украинском жаргоне, каким в свое время отличались обе бойкие слободки.

— Какой из меня агитатор? — с напускным равнодушием отвечал солдат. — Скажу я вам, братва, по совести: какой-то буржуйчик в манишке придумал, будто я полез до него в кошелку, а расправа с ворами, сами знаете, короткая. Самосуд. Какой я вор? Не вор и, конечно, не агитатор, а встрял в ту шебутиловку…

— Заливай, солдат, — отбрасывая за правое ухо такой же лихой чуб, как и у Назара, ловко сквозь зубы сплюнул его друг. — Хоть самосуд и страшная штуковина, а и для него должна быть прицепка. Нет дыма без огня… Значит, прицепка важная, раз те собачьи юнкера не стали брать под стражу, таскать до коменданта, морочить голову полевому суду…

— Какая там заливка, — возразил солдат. — Где судит толпа, там не дожидайся справедливости. Одна шебутиловка! Для чего же мы скинули царя, спрашиваю я вас? Для того, чтобы обратно нами понукало беззаконие? И неправда? И кривда господ, и кривда темной толпы?..

Самосуд… Скорые расправы… О них — полосы всех газет. И ультраправых, и крайне левых, и умеренных. Жертвой разгневанного темного скопища юнкеров-бар и юнкеров — барских холопов — стал солдат-фронтовик. Самосуд!

— Понимаю, — Гораций уперся локтями в остывающий песок. — Не ты, вояка, в ихнюю кошелку залез, а они в твою… Случается. Где прятал ты те листовки? В кошелке, за пазухой чи в мотне? А чи не уловил ты ухом там, на палубе «Прыткого», куды те юнкера шлепают?

— Вы, хлопцы, шо? Газет не читаете? Весь Киев жужжит: Полигон вчера митингнул за новую, за советскую власть. Признал Ленина, значит, и большевиков. Послал своих делегатов в Киевский Совет рабочих депутатов. Вот и задумало Временное правительство, а точнее, киевский штаб накрыть полигонщиков с тыла, сбоку слободки…

— А тебя послали с листовками до юнкерей… Ясно! Сорвалось! Эй, Назарка, — крикнул Гораций другу, — я разок нырну, а ты давай сюды мой рушник, шкарганцы. И живо!..

Назарка, только вылезши из воды, направился в кусты за одеждой. Фронтовик, любовавшийся атлетическим сложением своего спасителя, увидев спину паренька, ахнул:

— После юнкерской вальцовки, располагаю, останутся на мне добрые зарубки. А видать, и тебе кто-то оставил на всю жизнь знак.

— Тебя вытащили, и помалкивай, — огрызнулся Назар, бросив пугливый взгляд на своего дружка. С нахмурившимся лицом протянул ему длинный рушник из грубого крестьянского полотна, бросил у его ног легкую обувку.

— Могу и помолчать, — ответил солдат, с горечью обследуя свой мокрый кисет. — А одно можно сказать — с такой поджаркой нигде не затеряешься. Будто сгоревший в печи корж. Аж тяжи пошли во все стороны… Ты, парень, не робей — жениха выбирают не по пояснице, а по рукам. А руки у тебя — дай боже. С такими руками… Чи на атлета прахтикуешься, чи в Поддубные пнешься?

— Нет, я пекарь.

— Из калачной братии? Выходит, мы родня…