Контрудар

После этого старик не спустился, а буквально скатился в подполье. Зажав под мышкой бутыль с варенухой, вернулся с горшком капусты, соленых огурцов, маринованных грибов. И загудел пир на весь мир… Гулянка…

— Понимаешь, товарищ, — раскрывал свою вмиг возрадовавшуюся душу старик. — Ублаготворил ты меня. Вот, дружище, наша чалдонская заведенка. Ежели наша баба пустила тебя под одеяло, ты ешо ей не господин. А вот коли она насыпала в кумку щей да подсунула тебе ложку, на, мол, хлебай разом со мной, — вот тогда ты ей полный владыка…

Хозяин все наполнял и наполнял кружки.

— А нонче я вник до краю: раз старуха затряслась над своим смальцем, над ейным провиантом, знамо дело — ты ей, товарищ, вовсе чужой…

«Вот оно что! Самая что ни на есть натуральная ревность!» — подумал богунец, вслушиваясь в восторженные слова престарелого таежного Отелло.

— Конечно, чужой! — убеждал он всячески Зота Еремеевича. — И как вы могли этакое подумать? Значит, вы сами грешны, раз никому не верите…

— Нет, не грешен, милок. Любил только свою Устю и поныне ею дорожу… Не то что иные нонешние…

Глаза хозяина заискрились, сияло его лицо.

— А что касаемо этого, каюсь, живет во мне та слабина. Смолоду копошится в середке. За всю свою жизнь гибал я силище дуг, ободьев, полозков. К примеру скажем, беру я эту лесину. Ежели она у меня недосидит, недотомится, так и знай — не выдюжит стяжки, почнет пороться, луснет аккурат на сгибе. Пошла в брак. А посидит с лишком, перетомится — свянет, сдаст свою упорную силу. И так, и этак прилаживай хомут, а коню он в тягость. То не дуга, ежели она навалилась на коня, не пляшет, не играет над ним. Вот, милок, видать, и моя душа, случается, и никнет от перетома. Нет в ней упорной силы… Метушусь. И ничего с собой не могу поделать. Непоймиха — и весь сказ… Знаешь, еще в царских окопах бил я германа. Потом с сибирскими стрелками в Питере закапканил министров Керенского в Зимнем. Способный ты это постигнуть. В Питере, во! Крошил Колчака здесь, в этих самых местах, потом Врангеля бил с Блюхером под Перекопом, лупил лютого зверя. Изведал дед Зот всякое. Хаживал добывать соболя до самой Ангары. Ведь я, сущий лесован, проходимец по всей тайге. Накрыть того соболя — зависимо от обоняния. За десять верстов его чую. — Дед распалялся все больше, куда девались его угрюмость и молчанка. — Рвался я и на эту войну — не взяли. Так отдал ей двух сыновей. Мало того, на свои кровные снарядил танк…

— Это ж огромный капитал! — изумился гость.

— Да, верно сказано, капитал здоровецкий! Ну и что! — ответил небрежно дед. — Родную кровь отдал, так что — капитала свово пожалею… Ко мне денежка текла со всех боков — и за волка, и за пушнину, и за дуги, и за смолу. И за колхозные трудодни рос прибыток. Грудилась копейка на копейку. Хлеб свой, картоха своя, обратно же молочко свое, а мясцо волок из пущи. Сыты были по горло. Есть старый закон — хоть гайтан порви, а родову корми. А у меня свой — поработаю горько, поем сладко. Лопать я мастак. Способен враз забросить полсотни пельмех. В молодые годы, за царя ешо, ходил на прииска. Берег про черный день заветный загашничек. Он и пришел для Расеюшки, тот черный денек, — объявился лешак Гитлер. Вот все береженное годами в аккурат и хватило на танк. Так он и прозывался: «Зот Бочкин». На нем и дошли мои сыны до гитлеровской берлоги — до самого Берлина. А там, видать, не судьба… не вернулись мои цесаревичи. — Старик, не смущаясь, всхлипнул. — И все же наша взяла — одолела Расея нехристя… Знаешь, милок, по его годкам мог бы уже дед Зот посимулянничать. Ан нет, копошусь. Попросит председатель, а я руки по швам, ответствую — пыбыгы…

— Вы хотите сказать — побегу?

— А ешо военный, — укоризненно покачал головой вечный труженик. — Вот именно не побегу, а пыбыгы, что означает — полная боевая готовность… Он, Васька Король, — сила! Здоровецкая башка! Прислухаемся до него мы — все правление. Натуральный правитель, не квашня, умеет попросить. А ежели надобно — способный и цыкнуть.

Пришла, посасывая изрядно прокопченную носогрейку, хозяйка. Дед бережно принял из ее рук поллитровку. Ловко вышиб пробку. Разлил водку в три граненых чарочки.

— Пей, друг! И ты, старуха, с нами, мужиками, воспринимай! Не зря же принесла штофчик, а я отторнул его.

Чокнулись. А дед, крякнув, вытер обшлагом ветхого мундира бороду, усы. Вновь заговорил:

— Зря, видать, товарищ, я грешил на тебя. Напускал в своих мыслях черноту на безвинного. А может, и другие зря тебя очернили? Вот выпало бы им произвести испытание, как это нонче выпало мне. Эх!.. А баба моя, видал? — продолжал дед. — Скареда первый сорт!

— Ну и пропастина, Зотка, забодай тебя бес, колотун табе в ребра… — И пошла, и пошла Устя шерстить своего мужика.

— Кш, табашница, — стукнул кулаком по столешне хозяин. — Ты, баба, в наш мужицкий интерес не втаркивайся!

Стало заметно смеркаться. Зот Еремеевич, на славу попотчевав гостя, сам сыто поевши, совершенно трезвым голосом заявил: