Контрудар

— Нонче я вам дорожку показал, — щедро отсыпал он на прощанье самосада, — а ужо сами найдете, считаю, без компаса.

Колхозная пасека занимала небольшой уголок широкой гари. Зола сгоревших дотла деревьев — наилучший пособник щедрого медоноса кипрея. Роскошные его заросли, известные под именем иван-чая, с живописными султанами мохнатых цветов, окружали со всех сторон пчельню. В неведомую даль потянулся девственный бор с его величественным золотостволым сосняком. Кромку широкой гари охватывал белоснежный венец цветущей таволги. Ее тонкие, грациозно изогнутые лозы словно припорошило первым снежком. Из курившейся кисейным туманом чащи доносился серебряный шепот таежного ключа. В тон ему на высоких нотах лихо звенели неистовые комары.

В былые времена пришлось богунцу побывать в Крыму, на Кавказе, на знаменитом Зеленом мысе, в Абастумане с его орлиными скалами, верхом на коне пройти с боями всю Украину с севера на юг и с востока на запад. В двадцатом году вместе с Красной Армией шагнуть от Перекопа к отрогам Карпат. Повидать множество сказочных мест. Но ни одно не пришлось ему по душе так, как этот заброшенный в глухой тайге уголок.

Его первозданная тишина и необъяснимая прелесть успокаивали душу, проясняли мозг, снимали с сердца все огорчения, перечеркивали все прошлое, настраивали на ясные раздумья и глубокое осмысливание всех сложностей жизни. Нахлынули думы о великом мыслителе, о «мудром чудаке» Жан-Жаке Руссо, звавшем людей к тесному общению с Матерью всего живущего на земле — Природой.

А как легко там дышалось. Воздух! Не воздух, а сущий бальзам. Вбирая его запах, густо пропитанный тонкими ароматами таежных цветов, широко раскрытая грудь до предела насыщалась всеми животворящими соками солнца, земли, воды. Вот где человек мог постичь, что жизнь — это ее радости, не огорчения, что бытие — это улыбки, а не гримасы…

Ветхий тракторный вагончик, поставленный на чурбаки, служил и мастерской для пчеловода, и сторожкой. Верстачок, новые, пахнущие смолой рамки, печка-буржуйка, табурет, топчан, полочка с книгами — вот весь инвентарь этого затерянного в тайге убежища.

Среди многих пособий по пчеловодству к великой своей радости новый сторож обнаружил несколько книг современных писателей, произведение Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и даже издание прошлого века — томик стихов Алексея Толстого. Для сторожа, обязанного бодрствовать всю ночь, лучшего подспорья не сыскать.

Там, в глухой тайге, богунец увлекался и фотографированием. И до сего дня хранятся у него весьма удивительные снимки. Молодежь Бочкина Бора долго не давала ему покоя. Не ленилась идти в тайгу, к пасеке, к единственному в деревне «фотографисту».

Но его волновало иное — краса людей, увлеченно занятых любимым трудом. На старательно сберегаемых им снимках он запечатлел механизаторов, ремонтирующих дисковую сеялку, тракториста у своего «натика», механика-кубанца у восстановленной им молотилки, колхозниц, катающих колодье, колхозного кузнеца — грозу таежного зверя.

Увлечение богунца председатель Королев обратил в свое оружие пропаганды. По его просьбе любитель-фотограф вывесил на видном месте в тщательно отполированной им раме все снимки. Колхозники часами простаивали в конторе у этой необычной экспозиции.

Но был у ветерана самый ценный для него экспонат. Этот снимок, хоть и изрядно попорченный, подобно мечу Александра Македонского, одним взмахом разрубил гордиев узел… Вот тогда по-настоящему раскрылся таежный дед Зот Еремеевич Бочкин.

— Что, угодил ему своим аппаратом? — спросил я.

— Куда там! — возразил ветеран. — Дед везде и всюду неодобрительно оценивал мои занятия. «Барские штучки! — отозвался о фотовыставке. — Во всяком случае, это не сурьезный промысел!»

Закончив возню с топчаном, усач вышел из плотницкой. Неподалеку дед Бочкин перебирал лупежник — ошкуренные заготовки. Он так ловко и проворно справлялся с замысловатым делом, так изящны и пластичны были его движения, что, несмотря на довольно-таки обидный рост, производил впечатление волшебника.

Богунец потихоньку изготовил «ФЭД». Но старик, заметив направленный в его сторону глазок объектива, вызверился и, злобно прохрипев: «На, леший, выкуси!» — показал здоровенный кукиш. Экзотика, даже такая сногсшибательная, фотолюбителя не интересовала. Но вот однажды, забравшись украдкой на чердак подтоварника, на котором сушилась семенная пшеница, он незаметно для ершистого таежника застукал его.

И так неподатливый клиент оказался на пленке. Но еще предстояло ее проявить. Пришлось торопиться — с опушки тайги все громче и громче доносилось мычание колхозного стада. Скоро заявятся с работы и хозяева.

Наспех приготовив всю химию, разлив ее по баночкам, постоялец начал искать местечко потемнее. Залез было под свою койку, завесив ее хозяйским пологом, но сквозь стенку сеней, проникая через пазы дранниц, бил сильный свет.

И вдруг грохнула щеколда. Запахло самосадом — вернулся с работы хозяин. Застав усача в довольно комичной позе, он, хмыкнув, направился в избу. За весь месяц, дед Зотка едва сказал несколько слов квартиранту.

О том, что Зот Еремеевич, очень скупо баловавший своих земляков вниманием, уважал председателя, знала вся деревня. Как и все одержимые, фотолюбитель не погнушался прибегнуть ко лжи. Спросил у старика, можно ли опуститься в подполье. Товарищ Королев, мол, нынче же ждет заказанных им снимков.

Упоминание уважаемого лица подействовало. Но… и дух противоречия давал о себе знать. Старик, насупившись, сердито ответил: