Поход в ночной июньский лес лежал уже на рубеже того нового периода жизни, когда детство кончалось, а юность еще не наступала. Отправляясь в темный росистый лес смотреть, как расцветает цветок папоротника, мы не очень верили в дедовскую легенду. Непоправимый удар нанесла ей школьная ботаника, поведавшая нам, что папоротник совсем не цветет, что он размножается спорами. Но в лес, да еще ночью, мы все же пошли. Почему? Трудно найти исчерпывающий ответ на это. Вернее всего потому, что нужно было окончательно сбросить завесу загадочности, которая окутывала сказочный цветок. Нужно было проститься с детством…
Ранняя юность принесла новые мечты. Их стало еще больше, чем прежде. Они вились, как синий дым в ясную погоду, неопределенные, легкие, бездумные. Шумная ватага распалась, она уступила место товариществу, которое принимало в свой круг по строгому отбору. Дружба требовала близости стремлений и сердец.
Лучшим другом тех лет был Клим, по-школьному Ким, веселый, искренний хлопец с добрым, широким лицом, густо усеянным веснушками. Мы выделили друг друга, когда учились еще в шестом классе, и два года единения наших душ пролетели, как в дивном сне. Жизнь Кима не баловала, он жил в доме сестры, державшей его у себя только из одного чувства долга. Может, потому и был Ким так податлив на ласку, на искреннее слово, на дружбу.
Ранней весной, когда синий снег еще прячется от первых лучей солнца в оврагах, в тени развесистых сосен и берез, вылезает на болотных кочках первая трава — черноголов. Не боится она ни заморозков, затягивающих по ночам хрустящим стеклом льда лужи и канавы, ни снежных завирух, что разгуляются, бывает, и в апреле, ни гололедицы, от которой теряют ветки даже силачи дубы. Черноголов выдерживает. Высунув на свет свою черноватую головку-шишечку, он переносит все.
В дни коротких весенних каникул, наступающих после самой длинной, третьей четверти, мы с Климом гнали на черноголов отощавшую за зиму корову. Корова была одна, а пастухов — двое. Но это нас не смущало. Нам нужен был лес, его таинственный, бесконечный шум, его весенний аромат. Лес пробуждал мечты, он рассказывал сказки, одна интересней другой.
Мы ложились на барвинок, такой же зеленый и душистый, как летом, и часами слушали тягучий, однообразный шум сосен. Там над вершинами деревьев куда-то спешили тучки, изредка поблескивало солнце, а мы лежали и молчали. Нам было хорошо. Мы чувствовали себя слитыми воедино с этим зеленым лесным шумом, с быстрым бегом тучек, с бесконечностью синего неба. Иной раз возникала до боли ясная иллюзия, что мы не лежим, а плывем и вместе с нами плывут сосны, березы, весь лес.
— Что ты слышишь, Ким? — спрашивал я в такие минуты друга.
— Слышу шум морского прилива, плеск волн о каменистый берег, крики чаек…
Ким, значит, тоже плыл. Наши сердца бились на одной волне, и мы оба грезили о море.
Иллюзия исчезала, и тогда мы просто бродили по весеннему лесу, лакомились прошлогодней ягодой — костяникой, которая за зиму стала слаще, пугали шустрых белок. В обед раскладывали костер, пекли картошку, читали Новикова-Прибоя и Станюковича.
Лес баюкал нашу мечту о море…
После восьмого класса Ким, отказавшись от забот своей сестры, поехал в Одессу. Ему удалось поступить в мореходное училище. Он писал мне о соленых морских волнах, о летучих дельфинах и всегда называл Черное море синим. Он ловил свою жар-птицу. А я еще целый год топтал папоротник в Козьем Рогу. В глазах стояло море. По-прежнему шептали о нем кудрявые сосны, и под их музыку я рисовал себе картины приливов и отливов. Но вот совсем незаметно для меня из белой морской пены встала она, моя Лорелея. Она не имела рыбьего хвоста, не расчесывала косы золотым гребешком, не пела волшебных, манящих песен. Моя русалка училась в десятом классе, звалась Юлькой и вряд ли замечала застенчивого девятиклассника, у которого при встрече с ней сердце чуть не выскакивало из груди.
В ту последнюю школьную осень красиво цвел вереск. Он разлился розовыми озерами в Козьем Рогу, на выгарах, по редколесью, тянулся до самого села Маковки. Каждый день на рассвете я бежал по грибы. Лес встречал меня густым, как молоко, туманом, теплой сыростью и звонкой перекличкой женских голосов. Голоса звенели слева, справа, впереди, но я не боялся конкуренции. Мои грибы росли только для меня.
Обувшись под пятью дубами и вступив лес, я забывал обо всем. Знакомая, изведанная стихия мечтательности захватывала меня целиком и несла на своих легких невидимых волнах. Повседневности не существовало. Не существовало ни пространства, ни времени. Были только море и Юлька. Море плыло под ногами розовым разливом вереска, шумело вершинами сосен, а Юлька шла рядом. Я слушал ее певучий голос, прикасался к ее руке, ловил взгляд ее веселых глаз.
О Юльке знал весь лес. Знакомые сосны вспоминали, о чем я разговаривал с нею вчера и позавчера, березы шелестели пожелтелыми листьями в такт ее тихим шагам, лесной ручей повторял переливы ее мягкого голоса.
К полудню ремень моей лубяной коробки врезался в плечо, приятной усталостью гудели ноги, и я возвращался к действительности. На бесконечных выгарах цвел вереск, торжественные в своем осеннем покое, Стояли сосны и березы. Теперь я хотел встретить живую Юльку. Хотел, чтобы она увидела, сколько у меня боровиков и какой я необыкновенный грибник. Я знал, что Юлька на этот вереск не придет. Она жила на другом, противоположном конце поселка, и там был свой лес и свои грибы. Но я надеялся на какое-то чудо и ждал встречи.
Той осенью я Юльку в лесу не встретил…
Ким пришел весной. Его не было в нашем поселке чуть ли не два года. Вернулся он к своей сестре худой, измученный и сразу заболел сыпным тифом. Я несколько раз навещал товарища и однажды слышал, как он бредил.
— Море горит! — кричал он. — Стреляйте, стреляйте, они летят!..
Он ругался страшными словами и кому-то угрожал.
ebooksa