В одно мгновение

Наверное, в последнее время он пьет больше обычного, потому что Карен часто об этом говорит. «Дорогой, может, тебе уже хватит?» – спросила она вчера вечером, когда он принялся за третий бокал вина. Вместо ответа он осушил бокал в два глотка и тут же налил себе еще.

Похоже, его раздражает каждое слово из уст Карен: ему словно до смерти противен сам звук ее голоса. При этом общество моей мамы явно оказывает на него прямо противоположное действие. Ее присутствие успокаивает его, делает остроумным, обаятельным, нежным, довольным жизнью.

– Тебе надо домой? – спрашивает он.

Мама качает головой:

– Джек уехал. Решил побыть в коттедже.

Боб не говорит, что ему жаль: это прозвучало бы неискренне. Вместо этого он залпом опустошает свой стакан, встает, слегка покачиваясь, и предлагает:

– Пойдем отсюда.

Я умоляю маму отказать ему, но явно хочу от нее слишком многого. Ни секунды не колеблясь, она встает, а Боб берет ее за руку, выводит из бара и тянет за собой в гостиницу на другой стороне улицы.

63

Я решаю немного побыть с Карен. Мне любопытно узнать, как она себя чувствует, когда Боб так сильно задерживается после работы.

Карен не сидит без дела. Она никогда не сидит без дела. После возвращения из больницы она все время чем-то занята. Она изо всех сил старается не думать, не вспоминать и потому постоянно себя отвлекает. Она разработала целую систему обязанностей, которая не оставляет ей времени на размышления. Если в новостях говорят, что скоро начнется снегопад, она переключает канал. Если на шоссе случилась авария, она сворачивает к ближайшему выезду и окольными путями добирается до дома. Похоже, в основе избранного ею механизма преодоления лежит мысль о том, что прошлое способно навредить человеку, только если он сам это допустит, только если он будет достаточно долго сидеть без дела и успеет погрузиться в воспоминания. Лучше не думать о прошлом, а еще лучше вообще ни о чем не думать и делать вид, что ничего не произошло, жить дальше, отрицая любые изменения.

Днем эта система работает: со встречи родительского комитета Карен мчится в приют для женщин, потом в супермаркет, потом в спортзал. Но в час ночи, когда она не может заснуть, весь мир вокруг нее спит, а ее муж все еще не вернулся с работы, все дневные способы отвлечься оказываются недоступны, и она словно одержимая убирает дом, делая вид, что не понимает, что Боба до сих пор нет, притворяясь, что он просто чуть-чуть задержался и сейчас еще не раннее утро следующего дня.

Возможно, она убеждает себя, что он выпивает с коллегой-стоматологом или что он устал и заснул прямо в своем кабинете. Я этого не знаю. Я знаю лишь, что ее разум отказывается признавать правду. Она полирует поверхности, стирает пыль, наводит порядок. Поправляет макияж и пылесосит. Разбирает счета у себя на столе. Просматривает и удаляет старые электронные письма. Снова полирует, стирает пыль и наводит порядок.

Лишь одна я знаю, каким жалким подобием жизни она теперь живет и как она одинока. Лишь я вижу, что ее брак трещит по швам, что, как только она входит в комнату, Боб сразу оттуда выходит. На людях они кажутся единым целым. Боб талантливый актер: приобняв Карен за плечи, он потчует всех желающих рассказами о своей отважной семье, а Карен вежливо улыбается, и только я замечаю в ее глазах вселенскую усталость. Ей стоит невероятных усилий поддерживать весь этот фарс.

Теперь ее постоянно беспокоит желудок: как только Боб вспоминает тот день, у Карен прихватывает живот. Иногда дело совсем плохо, и ей приходится извиняться и бежать в туалет. Она запирается там, выпивает таблетку от несварения в надежде на то, что все пройдет. В прежней жизни она обсудила бы эту проблему с моей мамой, но они с мамой больше не дружат. Около трех часов ночи мне становится ее жаль.

До аварии я любила Карен. Она была мне как настоящая тетушка, самая близкая и любимая. Когда у меня что-то шло не так, я сразу звонила ей: я знала, что она все для меня сделает. Когда у меня были хорошие новости, я звонила ей в последнюю очередь:

я знала, что ей захочется расспросить меня обо всем в подробностях и поэтому я не успею больше никому позвонить.

Теперь, после аварии, я ее ненавижу. В первую очередь потому, что чувствую, что меня предали. Всю мою жизнь Карен представляла себя благодетельницей и доброжелательницей, она первой вызывалась продавать печенье на благотворительных ярмарках, первой объявляла сбор денег на обувь африканским детям или на еду для бедных семей. Я всегда считала ее образцом благочестия и праведности, чуть ли не святой.

Она должна была быть доброй, творить добро, не думать о себе, заботиться об остальных, но она с этим не справилась. В трудной ситуации она беспокоилась только о Натали и о себе. Я словно отдернула занавеску и за ней, на месте великого волшебника из страны Оз, обнаружила самого обыкновенного старикашку, орудующего рычажками и дергающего за веревочки. Она не имеет права считать себя хорошим человеком, потому что она не хорошая.

И все же мне не так легко себя в этом убедить. Как бы я ни старалась ее ненавидеть, нас с ней все еще связывают прожитые бок о бок шестнадцать лет, я все еще помню то, что мне в ней нравилось, и потому все еще переживаю за нее. Мне ее жаль. Карен так ужасно одинока и так несчастна, а ведь она не создана для одиночества и тоски. Она создана для веселья и крепких объятий: она такая пышная и мягкая, такая легкомысленная и забавная, такая любящая, такая добрая… да, добрая. До того самого дня она была доброй, и мне до ужаса грустно оттого, что на самом деле она вовсе не такая.