— За ваш дебют, — сказал Бон-Иван, поднимая бокал с вином.
Держа в руках журнал «Театральная жизнь», Наташа стала громко читать немного приподнятым от вина голосом что-то такое про дебют. Какое, мол, это волнующее для артиста слово, особенно в таком прославленном на весь мир театре, особенно в таких сложных и ответственных ролях, как Ромео и Джульетта! Затем она стала декламировать про актрису Жозефину Гощинскую, с первого появления которой в роли Джульетты создалось впечатление, что артистка на наших глазах слагает поэтические строки… «Юлка любит балет, и если она увидит Жозефину в «Джульетте», а потом меня с ней…» — промелькнуло у меня в голове…
— А как Рахмет Шукурлаев? — спросила мама.
— Смех, — сказала Наташа, — он, конечно, тоже гениально станцевал, но я ему после спектакля говорю: «Ты что же, Рахмет? — тебе Жозя танцует: «Ро-ме-е-е-ео-о, — произнесла Наташа самозабвенно через три «е» и два «о». — Как ты попал сюда? Скажи, зачем? Ведь стены высоки и неприступны. Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь здесь встретит из моих родных!..»
«Меня тоже Юла через три «а» называла — А-а-алинька! А-а-алинька!» — снова промелькнуло у меня в голове.
— …А ты ей в ответ не танцуешь — «Я перенесся на крыльях любви», — продолжала Наташа, будто на сцене. — «Ей не преграда — каменные стены. Любовь на все дерзает, что возможно. И не помеха мне твои родные!»
Наташа, между прочим, здорово читала. Не хуже Яковлевой из театра на Бронной. Может, у нее и вправду талант переходит из ног в голову?
— Если бы видели, — засмеялась Наташа, — что было с Рахметом! Выхватил у меня из рук Шекспира и побежал к Галине Михайловне!..
— Он очень талантливый, но немного наивный, — заступилась Жозя за Шукурлаева.
Все за столом рассмеялись, все, кроме меня. «Я ей танцую, — прошептал я про себя. — Я перенесся на крыльях любви… и не помеха мне твои родные!..» А она мне не танцует: «Возлюбленный супруг мой, друг мой нежный!..» Почему она мне не танцует?.. Почему?..» Кажется, еще секунда — и я задохнусь.
— Можно сделать кинокомедию под названием «Столбы», — сказал мамин сценарист. — Я эту тему хорошо знаю, у нас, знаете, под Красноярском столбы есть, скалы такие, так в этих скалах устраивались маевки. Полиция там за революционерами гонялась, а по скалам-то лазать надо уметь! Вот об этом и напишем, знаете, как будет интересно.
— Жозька, ты слышишь треск мотоцикла? — тихо спросил я.
Она прислушалась, сказала:
— Слышу, а что?
Я не ответил, но внутри меня все кричало: «Я ей танцую! А она мне не танцует!.. Вы понимаете это или нет с вашими Парижами, дебютами, теориями относительности для богатых и бедных! Я ей танцую!.. А она мне не танцует!» Из дачи Юваловых вышел Проклов, толкая перед собой Юлкин белый мотоцикл. За ним показалась Юлка. Проклов махнул мне незаметно рукой. Мол, все в порядке. Взревела моя любимая мелодия, и Юлка, оседлав мотоцикл, рванулась к лесу.
Я встал, вышел из-за стола и, как мне показалось, с места перепрыгнул через штакетник. Я перепрыгнул через него с внутренним криком: «Хозяйка вышла», — и побежал вслед за мотоциклетным треском. Проклов не соврал, Юлкин мотоцикл зачихал и остановился метрах в трехстах от дачи Юваловых, на самой опушке леса. Я медленно пошел к Юле.
Она сказала мне, чтобы я ее ждал вечером в Москве у себя дома.
Вечером в Москве я ждал ее у себя дома. По радио Николай Озеров вел репортаж о встрече с командой из Федеративной Республики Германии. (Беккенбауэр — Колотов — Мюллер — Мунтян! Мунтян — Колотов — Беккенбауэр — Мюллер! и т. д., и т. п.) Я стоял возле книжного шкафа с закрытыми глазами. Холодное стекло полки приятно холодило мой лоб. Стекло нагрелось, тогда я шагнул в сторону и снова приложил лоб к стеклянной полке, пока тепло моего тела снова не передалось стеклу. Потом я еще раз шагнул в сторону и… подумал: «Интересно, против какой книги я сейчас остановился?.. Загадаем на заглавие… Книга, книга, дай ответ!..» Я открыл глаза, отстранившись от стекла, — корешок «Ада» Данте, академического издания с рисунками Густава Доре, смотрели на меня с полки. Я засмеялся. Из динамика с кухни доносилось: «Онищенко — Мунтян. Беккенбауэр — Мюллер! Мюллер — Мунтян. Хурцилава — Онищенко!» И этот «Ад» Данте. И этот репортаж из «Ада». Репортаж забега на семь кругов с комментариями Николая Озерова: «Итак, Валентин Левашов заканчивает последний круг, последние самые тяжелые метры седьмого круга…»
За окнами совсем стемнело. В окно врывался затихающий шум городского прибоя. Начинался вечерний отлив. Ее не было.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ