И все же после налета на квартиру Бардовского, где находились архив и секретариат, Секеринского повысили в чине. Не смогли устоять против десятка картонных ящиков вещественных доказательств, которые выгреб из квартиры судьи майор. Чего там только не было: статьи, документы, бланки, печати… Секеринский получил и повое назначение — стал начальником жандармерии Варшавского, Новоминского и Радиминского уездов, а это автоматически освобождало его от дела «Пролетариата».
Следователем был назначен подполковник Шмаков. Павел Иванович хорошо его знал, ибо тот состоял офицером для особых поручений при генерале Броке. Возможно, особые поручения подполковник исполнял блистательно, но дело «Пролетариата» вел из рук вон плохо. Зачем-то прикидывался сочувствующим идеям подследственных, уговаривал их признаться и дать показания, чтобы сохранить себя для будущей борьбы. Шито белыми нитками… Неудивительно, что клюнул на эту удочку лишь Пацановский — тщеславный, себялюбивый мальчишка с большими претензиями и ничтожным терпением. Его приятель Кон оказался не в пример тверже. Белановский невольно скосил глаза на левый верхний угол протокольного «пасьянса», где лежали листы дознаний Кона, полученные уже Павлом Ивановичем: «До конца жизни не отступлю от партии и, лишь только буду освобожден, начну ей помогать; на освобождение имею, конечно, мало надежд, но коли выйду на свободу, снова вступлю в кружок, ежели таковой найдется, а ежели нет — организую новый!» Это вам не Пацановский…
Шмаков вскоре был отстранен, в следствии наступила пауза, так что прокурор Окружной судебной палаты Бутовский забеспокоился: как долго будет продолжаться перерыв? В ответ на его письмо генерал Брок поручил следствие своему адъютанту, благо он уже давно в курсе следствия, благодаря регулярным докладам предшественников, и ему не составит труда вникнуть в частности… Генералу Броку хорошо было говорить: не составит труда. Попробуй разберись в запутанном хозяйстве, оставленном Секеринским и Шмаковым! Павел Иванович отличался скрупулезностью в делах, терпеть не мог беспорядка. Недели три ушло на систематизацию дел, картотеку, а далее последовала выработка стратегии следствия, ибо уличающих фактов для суда собрано было явно недостаточно. Акции партии, ее идеология и печатные материалы слишком хорошо известны, но — грубый вопрос: кому какой срок назначить? И кого конкретно подводить под какую статью?
Признаться, у Павла Ивановича руки чесались заново «раскрутить» Варыньского, выжать из него больше, чем удалось майору. Он перечитал соответствующие протоколы, вызвал Варыньского на допрос, поговорил с ним о необязательных вещах и… поставил папку руководителя партии на место. Орешек был слишком крепок. Белановскому стало понятно — почему майор потерпел поражение. Варыньский был много умнее, это раз, а кроме того, — интеллигентнее. Увы, как ни обидно для корпуса жандармов! Белановский спросил его, зачем он солидаризуется с теми делами «Пролетариата», что происходили уже без него? Разве он не понимает, что в этот период случились наиболее криминальные вещи: удавшиеся покушения и договор с «Народной волей»? Зачем же господин Варыньский вешает на себя лишние сроки?
— А вы не задумывались, господин подполковник, почему Андрей Желябов взял на себя ответственность за дело тринадцатого марта, хотя его арестовали раньше? — спросил Варыньский, спокойно и изучающе глядя на следователя из-под очков.
Белановский на секунду смешался: что за дело тринадцатого марта? И тут же дошло: бог мой, он никак не может привыкнуть к европейскому календарю, по которому убиение государя свершилось не в первый день марта, а в несчастливый тринадцатый!
Так вот куда метит подследственный… Желябова ведь не гордыня привела к виселице, как думают многие, и не стремление разом покончить с жизнью взамен умирания на вечной каторге. Им руководило чувство справедливости и ответственности за свое дело, а это интеллигентские черты. Стало быть, господин Варыньский хочет, чтобы его ведущая роль в партии была зафиксирована в обвинительном заключении прокурора? Что ж, не будем ему мешать… О себе он сказал все, других не выдаст, понял Белановский, глядя на усталое, но ясное лицо, обрамленное русой бородой.
Что ж, не получилось с Варыньским, надо нажать на Куницкого. Белановский предусмотрительно распорядился содержать молодого главаря в Десятом павильоне так, чтобы лишить его возможности обмениваться сведениями с другими членами партии. Строго наказал подпоручику Фурсе, начальнику Десятого павильона: «За контакты Куницкого ответите погонами!»
Павел Иванович сначала Куницкого на допрос вызвал — это было ночью; Куницкий, нахохлившись, зло смотрел на подполковника. Был он встрепан, шевелюра, как у клоуна, — двух цветов: сверху рыжая, а у корешков волос — черная. Куницкий за несколько недель до ареста перекрасился и сменил кличку с Черного на Рудый, то есть Рыжий. Глаза у Станислава были воспалены, слезились. Белановскому уже доложили, что заключенный ведет себя в камере неспокойно, часто плачет.
На том допросе Павел Иванович задал Куницкому лишь один вопрос: что ему известно об убийстве Гельшера? Куницкий нервно дернул плечом, ответил, что приговор составлял згежский Рабочий комитет, а утверждал ЦК. Сам же Куницкий к этому никакого отношения не имел, поскольку был агентом ЦК и занимался совсем другими делами. Какими, указать не желает.
Белановский подследственного отпустил. Собственно, ему необходимо было лишь взглянуть на него, не более. Осмотр подтвердил предварительное мнение: субъект нервный, запальчивый, склонный к истерике. И, кажется, не очень умен.
Далее подполковник сделал гениальный ход. Он перестал тревожить Куницкого, как бы давая тому понять, что следствие отказалось от намерений получить от него показания. А сам занялся другими, близкими Куницкому людьми. Начал он с Теодоры Русецкой — нескладной, некрасивой, но молодящейся дамы, близкой подруги Натальи Поль — гражданской жены Бардовского. Теодора явно была напугана; она не подозревала, что ее увлечение молоденьким, темпераментным Стахом, часто бывавшим в семье Бардовских, может завести столь далеко. Она совершенно потеряла голову от этого романа — настолько, что соглашалась выполнять техническую работу в секретариате: переписывала документы, заполняла бланки, даже занималась набором. За любовь надо платить, не так ли?.. Подполковник заставил Русецкую говорить, лишь намекнув на то, что видит ее жертвой чужой злонамеренности и собственной наивности. Теодора жалко улыбнулась, ей лестно было почувствовать себя наивной гимназисткой. Павел Иванович, как уже не раз бывало в его следовательской практике, с грустью подумал о том, что себялюбие людское безгранично, а жалость к себе способна размягчить любую душу. Теодора выдавала щедро и старательно — Белановский пообещал ей свободу. Уже по первым протоколам он понял, что говорит она чистую правду, ничего не утаивает и не ведет двойной игры.
Эти протоколы он стал показывать Наталье Поль, жене Бардовского, не уставая пугать ее призраком страшного возмездия, нависшего над судьею. Русецкая показала, что Петр Васильевич, кроме того что отдал свою квартиру «Пролетариату», чему более всего способствовала его жена, уговорившая своего мягкого и доброго мужа дать приют этим «героическим юношам», сам агитировал среди русских офицеров в Модлине! Появились и фамилии с чинами: капитан-инженер Николай Люри, подпоручики Андрей Игельстром и Захарий Сокольский. С ними беседовал русский судья и брал у них пожертвования для «Народной воли» и «Пролетариата»… А это измена царю и отечеству, Наталья Михайловна, с сочувствием говорил Белановский. Ваш муж как опытный юрист знает — чем грозит подобное деяние… Наталья Поль — грузная женщина с одутловатым лицом — глядела на подполковника глазами, полными ужаса. Она, похоже, только здесь начала сознавать, насколько крепко подвела мужа, гостеприимно распахнув дом перед «героическими мальчиками», Белановский нажал еще — Русецкая снабжала его все новыми фактами и подробностями, — жена судьи сломалась. У нее случился нервический припадок в камере, потом другой… Это похоже было на умопомешательство, но Павел Иванович по своему многолетнему опыту знал, что это лишь временное помутнение рассудка, которое надобно использовать следствию. И он сделал это с хладнокровием и тщательностью, запротоколировав важнейшие признания Натальи Поль касательно всех контактов мужа и партийных дел. А она как-никак была кассиром партии! Через ее руки текли суммы — и немалые — из России и Королевства: пожертвования от частных лиц, известных и неизвестных, партийные взносы, личные средства членов партии, отданные на нужды «Пролетариата». Эти данные позволили Белановскому шантажировать уже широкий круг лиц. Вскоре дали показания рабочие Форминьский и Гладыш, посыльный Кмецик, сломался близкий друг Куницкого Агатон Загурский, обвиненный в том, что принимал участие в покушении на Судейкина…
И тогда Павел Иванович снова начал вызывать Куницкого, до сей поры томившегося в полной неизвестности, ибо он был лишен возможности перестукиваться и переписываться с товарищами, и начал предъявлять Куницкому протоколы дознаний.
Он делал это не спеша, обдуманно, как бы нежно затягивая петлю на шее подследственного. И Куницкий начал задыхаться, начал искать спасения. Ему показалось, что все оговаривают его, приписывают ему наиболее ужасные, с точки зрения суда, акции партии. Люди, с которыми еще вчера он был близок, которым доверял безоговорочно — Теодора, Наталья Поль, Загурский, предали его, дали подробнейшие показания! Белановский видел, как начинает метаться Куницкий, как его разум ищет спасения…
Павел Иванович придвинул к себе стопку материалов Куницкого, ибо намеревался их перечесть, прежде чем писать отчет генералу Броку. Вот оно, это показание, писанное, несмотря на возбужденное состояние, каллиграфическим почерком с характерной круглой завитушкой, венчающей буквицу «д», — и в этой подчеркнутой каллиграфии усматривалось любование собою, стремление к внешним эффектам. Содержание документа любопытно было Павлу Ивановичу как психологу, хотя давало немного для будущего обвинительного заключения, разве что рассказ о том, как Куницкий был обращен Дегаевым в революционную веру. Заканчивалась же исповедь откровенным актерством. Белановский улыбнулся, перечитывая эти слова: «Вся моя вина в том, что я не умел различать людей, что верил всему, что мне говорилось, принимал за чистую монету каждое слово. Теперь я себе простить не могу, что не старался глубже исследовать каждого из них и таким образом воздержать от преждевременной гибели. Это теперь легло тяжким бременем на меня, и вследствие этого я не могу себе найти места. Жизнь теперь мне в тягость, и смертная казнь была бы самым лучшим лекарством против тех нравственных мучений, жертвою которых я есть… В случае же, если мне придется остаться в живых, единственная моя просьба, это чтобы не дали засохнуть врожденным мне способностям и энергии…»
«Вот где он себя пожалел и оставил лазейку», — холодно, профессионально подумал Павел Иванович, переворачивая последний лист показания и открывая за ним заявление Куницкого, написанное в октябре. Это и был желанный плод, которому подполковник дал созреть и упасть в руки.
«Крайнее отчаяние, до которого доводит меня и моих родителей мое теперешнее положение, а равно мысль об ожидающей меня участи, отчаяние, которое, если дальше будет продолжаться с такою же силою, доведет их до гроба, заставило меня решиться так или иначе положить ему конец. Конец этот может наступить или с моею смертью, которая, без сомнения, для них будет сильным ударом, и не знаю, как они его перенесут, но это будет один удар, который по крайней мере в будущем не будет уже затравлять их последних дней, — или же если они будут думать, что я счастлив и живу так, как все люди. Этого я могу только достигнуть, приобретя свободу и вместе с нею свои документы, что позволило бы мне окончить свое образование и затем посвятить себя обыкновенной мирной деятельности… Поэтому, если предлагаемые мною услуги окупают настолько в глазах правительства мою предыдущую деятельность, я готов оказать их в следующей форме: пользуясь доверием в кружках как русской, так и польской эмиграции, я по первому требованию смогу получать адреса и пароли к действующим в России революционным группам и передать их указанной мне личности и таким образом ввести в организацию агента правительства, после чего обязуюсь поселиться в указанном мне государстве и городе и отнюдь не принимать никакого участия в революционном движении. В доказательство своей искренности предлагаю свою помощь имеющимися у меня сведениями в производящемся теперь дознании, каковые, тем не менее, согласен сообщить не иначе как конфиденциально и устно; на допросах же буду держать себя по-прежнему…»
Белановский вспомнил, как вызвал Куницкого на допрос четыре дня спустя и задал ему тот же вопрос о Гельшере.
Куницкий, по-видимому, ожидал чего-то другого. Может быть, торга? Но Белановский был холоден, он показывал подследственному, что авансы надо выплачивать.
ebooksa