Однако, подавление – это не волшебное слово для победы в споре; это реальное явление, и мы смогли изучить многие его механизмы. Это исследование легитимизирует его как научную концепцию и делает его более или менее надёжным союзником в нашей аргументации. Во-первых, растёт число исследований, пытающихся достичь осознания смерти, отрицаемого подавлением, через использование таких психологических тестов, как измерение кожно-гальванических реакций; это убедительно свидетельствует о том, что за самой мягкой внешностью скрывается всеобщая тревога, «червь в сердцевине» [29].
Во-вторых, в реальном мире для цели ослабления подавлений нет ничего лучше потрясений. Недавно психиатры сообщили об увеличении количества тревожных неврозов у детей в результате подземных толчков в Южной Калифорнии. Для этих детей было открытием, что жизнь действительно включает в себя опасность катаклизмов, это стало слишком большой нагрузкой на их всё ещё несовершенные системы отрицания – отсюда явные всплески тревоги. У взрослых мы наблюдаем это проявление беспокойства перед лицом надвигающейся катастрофы, когда оно принимает форму паники. Недавно несколько человек пострадали от переломов конечностей и других травм после того, как они силой открыли эвакуационную дверь самолета во время взлёта и начали прыгать с крыла на землю; инцидент был вызван возгоранием двигателя. Очевидно, что эти незначительные признаки таят под собой что-то куда более серьёзное.
Но ещё важнее то, как работает подавление: это не просто отрицательная сила, противостоящая жизненным энергиям; она живет за счёт них и использует их творчески. Я имею в виду, что страхи естественным образом поглощаются стремлением организма к экспансии. Природа, похоже, вложила в организмы врождённый здоровый разум; он выражает себя в самодовольстве, в наслаждении от реализации своих способностей в мире, от слияния вещей в нём и от питания переживаниями на поле его безграничности. Это очень положительный опыт, и когда его испытывает мощный организм, это приносит удовлетворение. Как однажды сказал Сантаяна: лев должен чувствовать себя в бόльшей безопасности оттого, что Бог на его стороне, чем газель. На самом элементарном уровне организм активно борется с собственной хрупкостью, стремясь расширить и увековечить себя в жизненном опыте; вместо того, чтобы сжиматься, он производит больше жизни. Кроме того, он не берётся за всё сразу, избегая ненужных отвлечений от всепоглощающей деятельности; таким образом, казалось бы, страх смерти можно тщательно игнорировать или действительно поглощать через расцвет жизни (life-expanding processes). Порой кажется, что мы видим такую степень утверждения жизни и у человека: я думаю о персонаже “Грека Зорбы” Никоса Казандзакиса. Зорба был идеалом беззаветной победы всепоглощающей ежедневной страсти над робостью и смертью, и он очищал других своим жизнеутверждающим пламенем. Но сам Казандзакис не был Зорбой, отчасти поэтому характер Зорбы казался немного фальшивым – как и у большинства других людей. Тем не менее, каждый наслаждается своим рабочим объёмом базового нарциссизма, пусть и не такого, как у льва. Ребёнок, которого хорошо кормят и любят, развивает, как мы говорили, чувство волшебного всемогущества, чувство собственной несокрушимости, чувство доказанной силы и присутствия надёжной поддержки. В глубине души он может представить себя вечным. Можно сказать, что подавление идеи его собственной смертности даётся ему легче, потому что он защищён от неё своей крайне нарциссической живостью. Такой тип характера, вероятно, позволил Фрейду утверждать, что бессознательное не знает смерти. Во всяком случае, мы знаем, что базовый нарциссизм является усиленным, когда детский опыт был жизнеутверждающим и подогревающим чувство собственного достоинства, самости, ощущение себя особенным, поистине Номером Один. В результате у некоторых людей сильнее развивается то, что психоаналитик Леон Дж. Саул метко назвал «внутренним стержнем» [30]. Это чувство физической уверенности перед лицом опыта, которое помогает человеку легче пережить тяжёлые жизненные кризисы и даже критические изменения личности; оно почти заменяет руководящие инстинкты низших животных. Тут нельзя снова не вспомнить о Фрейде, у которого было больше внутренней уверенности, чем у большинства людей, благодаря его матери и благоприятной среде детства; он знал об уверенности и мужестве, которыми такое детство одаряет человека, и он сам встретил жизнь и смертельный рак со стоическим героизмом. В очередной раз мы получаем доказательства того, что проявление сложного символа страха смерти очень изменчиво по своей интенсивности; как заключил Уолл, оно будет: «в значительной степени зависеть от природы и превратностей процесса развития» [31].
Но я не хочу преувеличивать значение естественной жизнестойкости и внутренней опоры. Как мы увидим в Шестой Главе, даже необычайно любимый в детстве Фрейд всю свою жизнь страдал от фобий и от страха смерти16 ; и он полностью постиг мир в аспекте естественного ужаса. Я не верю, что страх смерти может отсутствовать, независимо от того, сколько жизненной силы и какой внутренний стержень есть у человека. Более того, если мы скажем, что эти силы делают подавление лёгким и естественным, мы выскажем только половину истины. На самом деле они получают свою силу от подавления. Психиатры утверждают, что страх смерти варьируется по интенсивности в зависимости от процесса развития, и я думаю: одна из важных причин этой изменчивости в том, что страх трансформируется в этом процессе. Если у ребёнка было очень благоприятное воспитание, это только помогает ему лучше всего скрывать свой страх смерти. В конце концов, подавление становится возможным благодаря естественному отождествлению ребёнка с силами его родителей. Если о нём хорошо заботились, тогда отождествление происходит легко и надёжно, и могущественная победа его родителей над смертью автоматически становится его собственной. Что может быть естественнее для избавления от страхов, чем жить за счёт делегированных сил? И что предвещает весь период взросления, как не отказ от своего жизненного проекта? Я буду говорить об этих идеях на протяжении всей книги и не хочу развивать их во вводном обсуждении. Мы увидим, что человек организует для себя управляемый мир: он бросается в это действие некритически, бездумно. Он поддаётся культурному программированию, которое разворачивает его в ту сторону, в которую нужно глядеть; он откусывает мир не целиком, как гигант, а маленькими перевариваемыми кусочками, как это делает бобёр. Он использует всевозможные техники, которые мы называем «защитными механизмами»: учится не выставлять себя напоказ, не выделяться; учится встраиваться во власть других, как конкретных людей, так и идей, и культурного господства; в результате он приходит к существованию в условиях воображаемой непогрешимости окружающего мира. Ему нечего бояться, когда его ноги прочно увязли, а его жизнь расписана по заготовленному сценарию. Всё, что ему нужно сделать, – окунуться в навязчивый ритуал «общепринятого уклада жизни», который он изучает еще ребёнком и в котором живёт позже со своего рода мрачной невозмутимостью – «странная сила жить моментом, игнорируя и забывая», – как сказал Джеймс. Это более глубокая причина, по которой крестьянин Монтеня не встревожен до самого конца, когда Ангел Смерти, который всегда сидел на его плече, расправляет свои крылья. Или, по крайней мере, до тех пор, пока он преждевременно не придет в немое осознание, как «Мужья» в прекрасном фильме Джона Кассаветиса. В такие моменты, когда возникает осознание, которое всегда было затушёвано неистовой заготовленной деятельностью, мы видим очистительное преобразование подавления, так что страх смерти проявляется для неё незамутнённым. Вот почему люди переживают психотические эпизоды17 (psychotic breaks), когда подавление больше не срабатывает, когда дальнейший импульс активности больше невозможен. Кроме того, крестьянский менталитет гораздо менее романтичен, чем мог бы представить нам Монтень. Невозмутимость крестьянина обычно берёт начало в образе жизни, в котором есть элементы настоящего безумия, который потому-то и защищает его: скрытый поток постоянной ненависти и горечи, выражающийся в междоусобицах, издевательствах, ссорах и семейных склоках, низменном менталитете, самоуничижении, суевериях, навязчивом контроле повседневной жизни, строгим авторитаризмом и так далее. Как гласит название недавнего эссе Джозефа Лопреато: «Хотели бы вы быть крестьянином?».
Мы также затронем ещё один значимый феномен, в котором сложный символ смерти преобразовывается и преодолевается человеком – веру в бессмертие, продление своего бытия в вечность. На этом этапе мы пока можем просто заключить, что существует множество способов, с помощью которых подавление успокаивает тревожное человеческое животное, так что для него больше нет необходимости волноваться.
Я думаю, что мы примирили две наши расходящиеся точки зрения по поводу страха смерти. Позиция «внешнего воздействия» и позиция «врождённости», обе – части одной картины; они естественным образом сливаются друг с другом; всё зависит от того, под каким углом вы смотрите на картину: со стороны маскировки и трансформации страха смерти или со стороны его кажущегося отсутствия. Я признаю с чувством научного беспокойства, что какой бы угол вы ни использовали, вы не постигнете истинного страха смерти; и потому я неохотно соглашаюсь с Чороном в том, что этот спор, вероятно, никогда не будет полностью окончен. Тем не менее, из него можно вывести важное заключение: существуют различные образы человека, из которых он может достать и выбрать [нужный ему].
С одной стороны, мы видим человеческое животное, которое отчасти мертвό для мира, которое наиболее «величаво», когда проявляет некоторую беспечность к собственной судьбе, когда оно позволяет потоку нести себя по жизни; которое является наиболее «свободным», когда живёт в безопасной зависимости от сил вокруг него, когда оно меньше всего одержимо собой. С другой стороны, мы имеем образ человеческого животного, которое слишком чувствительно к миру, которое не может ему сопротивляться, которое вынуждено опираться на свои собственные скудные силы и которое, по-видимому, меньше всего свободно в движении и действиях, наименее владеет собой и находится в наименее достойном положении. Какой именно образ мы выберем, во многом зависит от нас самих. В таком случае давайте исследовать и развивать эти образы, чтобы увидеть, что они нам открывают.
Глава третья
"От пятилетнего ребенка до меня только шаг. А
от новорожденного до пятилетнего — страшное расстояние." Лев Толстой
Теперь, когда мы изложили аргументацию в первых двух главах, настало время дополнить её деталями. Почему мир настолько ужасен для человеческого животного? Почему для людей так проблематично находить ресурсы для открытого и смелого противостояния этому страху? Разговор об этих вещах ведёт нас в сердце психоаналитической теории, а также к тому, чем сейчас является экзистенциальное возрождение психологии; он обнажает природу человека в поистине удивительной ясности и полноте.
Мы всегда знали, что в человеке есть что-то особенное, нечто глубоко внутреннее, что характеризует его и отличает от других животных. Нечто, что должно было проникать к самой его сути, нечто, что заставило его страдать от своей особой судьбы, что сделало невозможным её избежать. На протяжении веков, когда философы говорили о сути человека, они называли её «сущностью», чем-то фиксированным в его природе, глубоко внутреннем, каким-то особым качеством или субстанцией. Но ничего подобного не обнаруживалось; основная отличительная особенность человека по-прежнему оставалась загадкой. Причина, по которой она так и не была найдена, как великолепно резюмировал Эрих Фромм, заключалась в том, что никакой сущности нет, в действительности эта самая сущность человека заключается лишь в его парадоксальной природе — в его полу-символичности, полу-животности [1]. Как мы увидим в пятой главе, Кьеркегор был первым, кто решительно ввёл экзистенциальный парадокс в современную психологию своим блестящим анализом мифа об Адаме и Еве и навсегда закрепил его в западной мысли. В последнее время каждый психолог, который решал жизненно важные задачи, ставил этот парадокс в центр своих размышлений: например, Отто Ранк (ему я хочу позже посвятить отдельные главы), который со времён Кьеркегора выражался с наиболее блестящей последовательностью, Карл Юнг, Эрих Фромм, Ролло Мэй, Эрнест Шахтель, Абрахам Маслоу, Гарольд Ф. Сирлес, Норман О. Браун, Лаура Перис и другие.
Мы могли бы назвать этот экзистенциальный парадокс состоянием индивидуальности в пределах конечности. У человека есть символическая идентичность, которая резко выделяет его из природы. Он - символическое «я», существо с именем, жизненной историей. Он разумный создатель, стремящийся рассуждать об атомах и бесконечности, который может мысленно поместить себя в любую точку пространства и ошеломлённо созерцать свою собственную планету. Эта беспредельная экспансия, эта сноровка, эта эфирность, это самосознание придают человеку буквально статус маленького бога в природе, как полагали мыслители эпохи Возрождения.
Но то же время, как полагали восточные мудрецы, человек – всего лишь червь и пища для червей. Это парадокс: он вне природы и всё же безнадежно в ней; он двойственный, в вышине среди звёзд и всё же заключённый в качающем кровь, ловящем воздух теле, которое когда-то принадлежало рыбе и до сих пор имеет доказывающие это признаки жабр. Его тело – это материальная плотская оболочка, чуждая ему во многих отношениях – самым странным и отвратительным из этого является то, что оно болит, кровоточит, разлагается и умирает. Человек буквально расколот надвое: он осознает свою собственную выдающуюся уникальность в том, что он величаво возвышается над природой, и всё же он возвращается в землю на глубину нескольких футов18, чтобы слепо и тупо сгнить и исчезнуть навсегда. Это ужасающая дилемма, в которой и с которой приходится жить. Низшие животные, конечно, избавлены от этого болезненного противоречия, поскольку им не хватает символической идентичности и сопутствующего ей самосознания. Они просто действуют и двигаются рефлекторно, следуя своим инстинктам. Если они вообще останавливаются, это всего лишь физическая пауза; внутри они анонимны, и даже их лица не имеют имени. Они живут в мире без времени, как бы пульсируя в состоянии немого бытия. Именно поэтому так несложно даётся убийство целого стада буйволов или слонов, ведь животные не знают о смерти и продолжают спокойно пастись, пока другие особи падают замертво рядом с ними. Знание смерти рефлексивно и концептуально, и животные избавлены от него. Они живут так же бездумно, как и исчезают: несколько минут страха, несколько секунд мучений, и всё кончено. Но проживать целую жизнь с осознанием собственной смертности, преследующей даже во снах и даже в самые солнечные дни – это совсем другое.
Если только вы позволите всему весу этого парадокса лечь на ваш разум и чувства, вы сможете понять, насколько невообразимо для животного находиться в подобной ситуации. Я считаю, что те, кто допускает, что полное понимание состояния человека способно свести с ума, правы, вполне буквально правы. Младенцы иногда рождаются с жабрами и хвостами, но это не афишируется – напротив, замалчивается. Кто хочет лицом к лицу встретить факт того, какими существами мы на самом деле являемся – скребущимися и задыхающимися во Вселенной за пределами нашего познания? Я думаю, что такие события иллюстрируют смысл пугающего размышления Паскаля: «Люди безумны, и это столь общее правило, что не быть безумцем – тоже своего рода безумие». Общее правило потому, что экзистенциальный дуализм создаёт невыносимую ситуацию, мучительную дилемму. Безумны, потому что, как мы увидим, всё, что человек делает в своём символическом мире, – лишь попытка отрицать и преодолевать свою гротескную судьбу. Он буквально вводит себя в слепое забвение при помощи социальных игр, психологических уловок, личных забот, настолько далёких от реального его положения, что они уже становятся формами безумия – согласованного безумия, совместного безумия, замаскированного и достойного безумия, но, тем не менее, безумия. «Черты характера, – сказал Сандор Ференци, один из ярчайших представителей близкого круга ранних психоаналитиков Фрейда, – являются скрытыми психозами». Это не самодовольная острота, которую, походя, высказала молодая наука, опьянённая своей собственной объяснительной силой и успехом; это зрелое научное суждение в рамках самого разрушительного самооткровения, когда-либо созданное человеком, пытающимся понять самого себя. Ференци уже заглядывает за молчаливые скрытные маски, улыбающиеся маски, серьёзные маски, удовлетворённые маски, которые люди используют, чтобы обмануть мир и самих себя в отношении своих тайных психозов. Совсем недавно Эрих Фромм [2] задавался вопросом, почему большинство людей не сошли с ума от экзистенциального противоречия между символическим «я», которое, кажется, даёт человеку бесконечную ценность в вечной схеме вещей, и телом, которому грош цена. Как совместить эти два состояния?
Чтобы понять всю тяжесть дуализма человеческого положения, мы должны знать, что ребёнок не способен справиться ни с одной из его составляющих. Самое характерное в нём то, что он совсем недавно пришёл в этот мир; внешний мир, и его собственный внутренний мир – оба разом наваливаются на него. С самого рождения он обладает совершенной сенсорной системой, которая быстро развивается, чтобы воспринимать и улавливать все ощущения, даваемые миром, с чрезвычайной тонкостью. Добавьте к этому быстрое развитие языка и чувство осознанности и озадачьте всем этим беспомощное младенческое тело, которое тщетно пытается верно и надёжно ухватиться за мир. Результат смехотворен. Ребёнок ошеломлён переживаниями дуализма «я» и тела в обеих сферах, поскольку он не может овладеть ни одной из них. Он не является уверенным в себе социальным «я», искусным манипулятором символических категорий слов, мыслей, имён или мест – или особенно времени, этой великой загадки для него; он даже не знает, что такое часы. Он также не является полноценным взрослым животным, которое может работать и производить потомство, заниматься серьёзными вещами, которые, как он видит, происходят вокруг него: он никаким образом не может «походить на отца». Он словно заточённый вундеркинд. В обеих половинах своего опыта он бесправен, и, тем не менее, на него всё время льются впечатления, ощущения кипят в нём, наполняя его тело. Он должен вывести из них какой-то смысл, установить над ними какой-то контроль. Будет ли это господство мысли над телом или тела над мыслями? Всё не так просто. Не может быть однозначной победы или чёткого решения экзистенциальной дилеммы, в которой он находится. И это является для него проблемой с самого начала его жизни, хотя он всего лишь ребёнок, чтобы что-то сделать с этим. Дети чувствуют, что их преследуют символы, потребности которых они не понимают, словесные требования, которые кажутся им ерундой, а также правила и установки, которые отвлекают их от удовольствия прямого выплескивания естественной детской энергии. И когда они пытаются овладеть телом, притвориться, что его нет, вести себя «как маленькие взрослые», тело внезапно овладевает ими, окунает их в рвоту или экскременты – и ребёнок взрывается отчаянными слезами, оплакивая свою провалившуюся попытку прикинуться чисто символическим животным. Часто ребёнок умышленно пачкает или мочит постель в знак протеста против навязывания искусственных символических правил: кажется, он говорит, что тело – его первичная реальность, и он хочет оставаться в более простом физиологическом Эдеме и не быть выброшенным в мир «правильного и неправильного».
Таким образом, мы однозначно и мучительно осознаем, что то, что мы называем личностью ребёнка, – это modus vivendi (условие существования), достигнутое путём самой неравной борьбы, которую дόлжно пройти любому животному; борьба, которую ребёнок никогда по-настоящему не понимает, потому что он не знает, что с ним происходит, почему он реагирует так, а не иначе, или что на самом деле поставлено на кон в этой битве. Победа в войне такого рода поистине Пиррова: личность – это лицо, которое человек показывает миру, но за ним скрывается внутреннее поражение. Ребёнок приходит в мир с именем, семьей, местом для существования, всё чётко скроено для него. Но его внутренний мир полон кошмарных воспоминаний о невозможных битвах, ужасающей тревоги от крови, боли, одиночества, темноты; совмещённых с безграничными желаниями, ощущениями неописуемой красоты, величия, благоговения, таинственности; а также фантазий и галлюцинаций об их смешении, невозможной попытке компромисса между телами и символами. На нескольких последующих страницах мы увидим, как сексуальность со своей определённой направленностью вступает в игру, чтобы ещё больше запутать и усложнить детский мир. Вырасти – значит скрыть массу внутренней рубцовой ткани, которая пульсирует в наших снах.
Итак, мы видим, что два измерения человеческого существования – тело и «я» – никогда не могут быть складно (seamlessly) согласованы, что объясняет вторую половину высказывания Паскаля: «не быть безумцем – тоже своего рода безумие». Этим Паскаль доказывает, что великие исследователи человеческой природы могли заглядывать за людские маски задолго до появления научного психоанализа. Им не хватало клинической документации, но они видели, что самое невозмутимое подавление, самое убедительное хладнокровие или насыщенное самодовольство были искусной ложью по отношению как к миру, так и к самому себе. Обладая клинической документацией психоаналитической мысли, мы получили довольно полную картину типов человеческой личности – того, что мы теперь, в продолжение мысли Паскаля, можем назвать «типами безумия». Можно сказать, что психоанализ разоблачил сложные неблагоприятные последствия отрицания истинного человеческого состояния, которые мы могли бы назвать издержками нашего притворства — якобы мы не безумны. Если бы нам нужно было предложить кратчайшее объяснение всего зла, которое люди навлекли на себя и на свой мир с начала своей истории вплоть до завтрашнего дня, оно бы звучало не с позиций животной наследственности человека, его инстинктов и эволюции: мы бы сказали, что это просто плата, которую взимает притворство благоразумия, когда человек пытается отрицать своё истинное положение. Но больше об этой ключевой идее мы поговорим позже.
ebooksa